рубахи. Вежда тоже снял свою, оставшись в портках, затем выглянул из оставленной нараспашку дверки. Тучи лишь чуть-чуть не добрались до солнца, но уже было слышно, как не так далеко раздавались каменные раскаты грома — гроза приближалась. Ветер перестал было метаться, затаился, словно кот, готовившийся к прыжку на охоте. Затишье ширилось, как молоко, которое вливают в воду, заволакивало все вокруг, и вот Перун где-то щелкнул своим кнутом, и могучий его конь Ветер рванулся и понес, терзая деревья и прижимая траву до земли.
— Вот и славно, — сказал Вежда и подпер приготовленной палкой дверь в баню, чтобы не захлопнулась. Вернувшись в предбанник, он прихватил свои седые космы тесьмой вокруг головы и помог Илье вернее улечься на лавке. Потом сказал: — Можно, конечно, было по-иному тебя на ноги поставить — не так долго да трудно, — но это, парень, для твоей же потребы. И так выйдет, что ты сам себя исцелишь, а я лишь подправлю, где надо… Ну, дыши давай. Остальное твое тело само знает. — И улегся сверху, как и обещал: спина к спине, затылок к затылку, и ладонями крепко взял запястья Ильи.
Сначала Илья ничего не заметил, кроме веса старика. Сам он был парнем крупным, и это далось ему без труда, разве что дышать было не очень удобно. Он старательно качал воздух, и ему представлялось, что он раздувает меха горна у сельского кузнеца Борыни в его кузне. И совсем как в кузне, ему становилось жарко. «Настой Веждин, наверно, по жилам бродит», — решил Илья, но скоро понял, что дело не только в настое. Старик лежал сверху тихо, не шевелясь, только было слышно его дыхание, не по-стариковски мерное да мощное. «Старик-то, верно, волшбой промышляет», — успел подумать Илья, и тут его окатило настоящим жаром. Он сбил дыхание, но Вежда, который и уснул будто, сейчас же негромко, но твердо напомнил:
— А ну дыши!
Первая волна жара немного ослабла, но Илья понимал, что это ненадолго, и продолжал старательно вдыхать свежий предгрозовой воздух и еще подумал, какой Вежда молодец, что догадался выставить окна и оставил открытой дверь, иначе здесь было бы совсем нечем дышать. Но скоро от этих мыслей не осталось и следа: Илья почувствовал себя в кольце огня. Он ощущал его повсюду, и ему сперва даже показалось, что баня по-настоящему загорелась и пора спасаться, а не творить колдовство дальше.
— А ну не шебуршись! — долетел до него натужный голос Вежды. — Путём все. Знай дыши!
Но жар не отступал. Илья хватал ртом воздух, и ему нестерпимо хотелось поджать руки, до которых добирался бушующий кольцом огонь. Он не мог даже посмотреть на сторону, чтобы удостовериться, что огня нет, — лицо было втиснуто в дыру на лавке. И от этого ему казалось, что обманывает его Вежда и что баня занялась на самом деле. Тут он услышал совсем близкий удар грома и решил, что молния еще раньше угодила прямо в баню, и дела действительно плохи. Сосредоточенно дыша, он скоро потерял счет времени, и ему уже казалось, что он на самом деле в Борыниной кузне раздвигает могучие меха, и сам кузнец Борыня орет ему от горна, что, мол, давай веселей, не спи, мол! И он, обжигаясь, все ворочал меха, и ему становилось все жарче, и пот уже заливал глаза, и хотелось пить, а еще пуще — бежать из кузни, бежать прочь, к ледяной реке, под струи бушующего за стенами ливня. Но он не мог, ведь кузнец на него надеялся, кузнец ковал что-то очень необходимое, нужное, горячо ожидаемое им, Ильей, нужное прежде всего самому Илье. Ведь это он его, кузнеца, попросил об этом, это ему что-то было очень нужно, в его помощи нуждался он. И поэтому он старательно терпел невыносимую жару и качал рукоятку мехов, качал, качал…
И вот уже исчезли стены Борыниной кузни, снесло их, но не бушующим ливнем, а гигантским кольцом огня, по сравнению с которым огонь в кузнечном горне был слабым лепестком. И понял Илья, что настала пора ему спасаться, что ждет его погибель, да только не мог он двинуться с места, потому что не было у него ног. И вспомнил Илья, что он калека и в самом деле не может никуда идти, а еще он посмотрел вниз, но даже и ног своих немощных не увидел — не было их у него. Лежал он беспомощный на полу в кольце огня, и не было ему спасения. Он хотел было кричать, но и для крика не осталось у него ни сил, ни даже воздуха. Сгорел весь воздух, лишь тонкая его струйка еще добиралась до Ильи неведомо откуда, только ею одной был он еще жив.
А кольцо огня все сжималось, подбиралось все ближе, вот уже Илья весь был в его власти и хотел только одного: чтобы сознание вовсе покинуло его и он не чувствовал этого жара. Но мысли все метались в голове, как выводок мышей, застигнутый на гумне котом, всё доносили до Ильи страшные ощущения, будто неумолимый огонь уже добрался до него самого, и уже не только ног не чуял Илья, но и руки будто превратились в пепел, и жег огонь его спину, проникал в самый хребет, и не кровь теперь текла в лоскутах его жил, а пламя. И грозно и оглушительно гремел огонь, хохотал, пожирая Илью.
…Удар чего-то плотного, но невероятно приятного вернул его из жуткого забытья. Илья вдруг вспомнил, что ему нужно дышать ровно и глубоко, и втянул в себя воздух. И сейчас же закашлялся. И открыл глаза.
В предбаннике было темно, а снаружи бушевал страшенный ливень, и не огонь вовсе хохотал там, а сам Перун рвал густые черные тучи, полосуя их истошными сполохами своих молний.
Рядом с Ильей, лежащим уже почему-то на спине, стоял мокрый лоснящийся Вежда в одних портках и с бадьей в руках.
— Очухался, что ли? — спросил он, глядя на Илью. — Или еще окатить?
Илья с натугой дышал, стараясь не закашляться снова. Тело болело всё, будто его отколотили со всех сторон сразу.
— Кожа цела? — еле слышно спросил он, с трудом разлепив спекшиеся губы.
— Чего? — наклонился над ним Вежда.
— Кожа… Горело же все…
Вежда в ответ расхохотался, и ему тотчас ответил близкий удар грома. Илья попытался пошевелить рукой, и это ему, к его удивлению, удалось. Страшно хотелось пить, и нестерпимо чесались ступни обеих ног. Илья поморщился, и вдруг его обожгла догадка, удивительно совпав с вспышкой молнии за выставленными окнами, — ноги! Он ЧУВСТВОВАЛ свои ноги!
Дрожа от волнения, он приподнял голову и попытался вглядеться туда, где зудели его ступни. Еще одна молния милосердно подсветила ему, и он увидел свои ноги в мокрых портках.
— Ну, чуешь? — спросил Вежда, присев сбоку, и пощекотал подошвы Ильи. Тот ошарашенно кивнул и… заплакал.
Старик сидел возле него на корточках и улыбался. Илья нащупал в полутьме его ладонь и попытался поцеловать. Вежда не дал, выпростав руку, и погладил его по мокрым волосам:
— Не надо, сынок. Побереги нежность-то. Для подходящих дел побереги. Не надо.
Илья беззвучно ревел и шептал, не переставая:
— Спаси тебя боги, дедушка… Триглав Вседержитель… Спаси бог…
Сказывать о свершившемся «чуде» селянам Вежда счастливым родителям отсоветовал:
— Ну, растреплете, народ понабежит, а увидит что? Илюшка ходить-то разучился, его еще этому заново учить надо. Переполох только устроите. Обождите пока.
Но не утерпела Слава, разболтала-таки соседке. И пошло. На двор Чеботов народ стал стекаться, чтобы самолично убедиться в «чуде». Однако, как и предупредил Вежда, ничего особливого не находил. Илья по-прежнему лежал на лавке, а «святой старец», как прозвали было Вежду в селе, продолжал возиться с какими-то отварами то в доме, то на заднем дворе и внимания на ходоков не обращал. Слава расплачивалась за невоздержанность в языке сама: селяне решили, будто «тронулась баба умом с горя», и перестали наведываться.
Вежда тем временем клал Илью на лавку — то ничком, то на спину — и тщательно разминал дряблые мышцы своими сухими крепкими руками. Потом начинал чудить: доставал из своего мешка ворох тоненьких иголок и бесстрашно ввинчивал их в какие-то тайные, лишь ему ведомые места на теле Ильи. Лежал он в этих иглах, словно еж, однако не то что не страдал от боли, но даже улыбался приходившим подивиться на этакую затею Вежды родителям. Старик строго велел Илье «не валять дурака», и тот тотчас переставал их замечать и лежал на лавке смирно, как покойник.
Сколь ни были странными дела Вежды, ни Чебот, ни тем более Слава в его пользе для сына не сомневались. Мало того, считали его чародеем, посланным для них богами. Лишь только они узнали, что Илья снова «чует свои ноженьки», как бухнулись перед Веждой на колени, да ну реветь на радостях. «Святой старец» в сердцах чуть не плюнул, велел сейчас же подыматься и впредь наказал перед ним
