Смена ушла.
Всё.
Я остался один.
Один с длиннющей от примкнутого штыка трёхлинейкой, полусонный и полуперепуганный, один в громадном, слабо освещённом зале.
Я стал осматриваться.
Зал клуба был убран хвоей.
В средине зала на постаменте стояли гробы.
Сразу одиннадцать гробов.
Такого мне видеть ещё не доводилось.
Красные гробы, с аккуратными острыми углами, стоявшие близко друг к другу, так близко, словно не хотели больше никого пускать к себе. Они были какими-то чужими, загадочными, непонятными, даже враждебными, словно пришедшими из другого, непонятного и чужого мира.
Они пришли сюда для того, чтобы показаться, напугать и тут же уйти.
А может не напугать, а напомнить о чём-то, известном только им самим? Они были сами по себе.
Может быть потому, что были закрыты? Казалось, каждый из них хранил какую-то страшную и непонятную тайну, ту самую великую и мудрую тайну мироздания, которая никогда не была и не будет понята человеком — мизерным существом, пылинкой мироздания, квантом времени, считающим себя самым умным и самым-самым покорителем природы и Вселенной.
Много мне пришлось схоронить людей, большая часть из них — пилоты, которые умирают мгновенно, неожиданно, умирают случайно, полными сил и энергии, умирают за секунду-другую, не ведая даже о том, что его ожидает в следующую минуту жизни и будет ли вообще эта следующая минута.
И всегда были похороны.
Похороны были даже в том случае, если пилота как такового просто не нашли.
Он испарился, превратился в пыль, развеялся на молекулы, атомы…
Просто нашли громадную яму с огрызками самолёта и на краю той ямы — какой-то «фрагмент» пилота, а то и просто пуговицу, подмётку с сапога…
В таком случае нагребают в гроб землицы из той ямы по весу, забивают гроб, дабы не видел никто, что там в нём — такова уж жизнь и смерть пилота, служивого, самого-самого, Бога, витающего над людьми, над Землёй.
Бога, вознесённого Родиной-матерью на небывалую высоту и той же Родиной низвергнутого со своей божественной высоты настолько, что даже отдать последний, человеческий, веками утверждённый с пещерных времён долг погребения, оказывается некому. Был человек, и нет человека, осталась от него только кратковременная память в виде шифровки, пошедшей по строевым частям с указанием фамилии и причины катастрофы…
Отойдёт в прошлое шок от известия о гибели товарища, отплачется жена, получив денежную компенсацию от государства, уедет с детьми из гарнизона чтобы больше никогда не видеть друзей и врагов своего мужа, скинувшихся кто сколько может на помощь молодой вдове да детишкам-сиротинушкам, оставшимся без кормильца, помянут пилоты да техмоща горькой стопкой своего товарища, пилота, хорошего парня, закончит работу очередная высокая комиссия, сделает соответствующие выводы высокое начальство и снова войдёт в своё обычное рабочее русло жизнь сначала аэродрома, а потом — и гарнизона.
Всё реже и реже будут вспоминать о той катастрофе, о том парне, потом разъедутся по другим гарнизонам, придёт в гарнизон и новое начальство — вот и всё…
Время — лучший лекарь.
Время — лучший судья.
Это я узнал уже потом.
А тогда я стоял со своей трёхлинейкой один на один с одиннадцатью закрытыми красными гробами, покрытыми густой хвоей, усыпанной уже увядающими розами.
Я вдыхал пряный запах умирающих роз.
Совсем недавно каждая из них, будучи ещё бутоном, радовалась жизни, радовалась солнцу и росе; она знала, что она — самая красивая, самая прекрасная, что лучше неё нет на земле никого. Она с трепетом ждала, когда она распустится во всей своей красе, когда прилетит к ней наконец такая долгожданная пчела и опылит её пыльцой, и завяжется в ней плод, и созреет, и упадёт на мягкую землю, и вырастут на земле новые розы, ещё красивее, чем она, и будет на земле всё нарядно, красиво, прекрасно, и жизнь станет лучше, добрее…
Человек любит красивое.
Как и положено ему, он желает чтобы красивое принадлежало не всем, а только ему одному, а для этого он срезает с куста розу, несёт её в свой дом, он дарит розу своей избраннице, продолжительнице его жизни, чтобы обрадовать её, расположить её к себе, и она радуется этому.
Одного только она не понимает, что избранник её дарит ей смерть, она не понимает, что вдыхает аромат смерти: роза жить уже не будет, она не завершит предназначенный ей природой круг жизни…
Злое всё-таки существо — человек, злое не по природе своей, а по темноте своей, по невоспитанности.
Столько роз! Умирающих роз.
Когда-то в древности смерть сопровождалась смертью.
В могилу фараона вместе с утварью, сопровождающей его при жизни, укладывали всю его прислугу, для чего ту прислугу просто убивали.
Отошёл в прошлое тот варварский обычай.
Его заменил другой: в могилу стали класть розы.
Убитые розы.
Люди считают, что это — красиво.
Смерть ради смерти…
Тогда я ещё не мог высказать того, что я высказал сейчас: я был молод, полон надежд и планов, мне хотелось в небо, мне хотелось стать богом.
Тогда я просто стоял и смотрел.
В клубе было тихо.
Очень тихо.
Наверное, такая тишина в могиле.
Я стоял в могиле и вдыхал запах хвои и роз.
И ещё запах чего-то горелого, тяжкого, противного.
Это был запах тления.
Он ещё был слабым, едва уловимым, но это был запах смерти.
Было немного страшно, хотелось, чтобы быстрее прошли положенных два часа моего пребывания в этой могиле…
Наверное, те два часа отложили отпечаток на всю мою жизнь.
У гроба, как правило, всегда приходит мысль о тленности живого, наступает момент истины, когда начинаешь понимать, насколько химерна жизнь, насколько мелки твои стремления чего-то добиться, что-то пробить, выполнить, свершить наконец…
Но всё это кратковременно.
Заканчиваются похороны, ты уходишь с кладбища, и снова тебя засасывает мелочь буден, снова ты начинаешь погружаться в омут забот и событий, и забывается эта великая Истина — Истина Жизни и Смерти.
Похороны — это мимолётное, преходящее.
Некогда.
Жизнь торопит…
Здесь же было время.
Целых два часа.
