И ночь, когда рядом — никого.
И страх, вернее — напряжённое беспокойство, когда зрение, слух, обоняние, осязание — все чувства напряжены и обострены до предела.
И гробов — не один, а одиннадцать.
И ты один перед ними.
Перед не одной, а одиннадцатью Жизнями. Вернее даже — перед одиннадцатью Смертями. Перед одиннадцатью Истинами, которые, сливаясь в одну большую Правду проникают в подкорку своей логикой, навечно застревая в голове и заставляя в одиннадцать раз чаще рядовой смерти думать о твоём предназначении, о смысле твоего существования на Земле.
Тут уж станешь философом…
С тех пор я не выношу смеси запахов хвои и роз, и не люблю срезанных роз.
Дарите розы любимой, но пусть это будут цветы живые, цветы, распустившиеся на посаженном и выращенном тобой кусте, и пусть любимая оценит твою любовь к Жизни, пусть в тебе она любит Жизнь.
Ну а Смерть — смерть придёт в своё время, это закон жизни, но пусть это будет как можно позже.
Живи и будь счастлив!
Однако что-то я грустном всё…
Жизнь продолжается.
Лучше я на тему караула о весёлом немного расскажу.
Был у нас в ОБАТО один солдатик из северных краёв. Нормальный паренёк, только когда надо — мог прикинуться: «мой твой не понимает».
А солдатики все дюже злы были на начальника строевой части полка: такой, извиняюсь за выражение, что рядом не сядешь. Ну и вот однажды после очередного выбрыка того начальника решили ребяты его подловить.
Разработали сценарий и стали караулить когда он пойдёт проверяющим. Ну а тот любил ловить спящих часовых, для чего выходил на проверки тайком, без карнача. На этот раз он подобрался ночью чуть ли не ползком к угольному складу, где стоял тот самый солдатик.
Шёл нудный осенний дождь, порывистый ветер бросал в лицо холодные капли, раскачивая распроединственный на том угольном складе фонарь, и сполохи его света мотались по тщательно вымешенным за истёкший день колёсами грузовиков лужам густой, как сметана, жирной грязи, перемешанной с многолетней угольной пылью.
Часовой давно заметил нарушителя, однако, притаившись за угольной кучей, ждал когда тот начстрой зайдёт на самую середину большущей лужи, обойти которую стороной было просто невозможно.
Проверяющий, несмотря на собачью ночь, был в восторге: наконец-то он подловил на горячем, сейчас он поведёт того раззяву-часового к начальнику караула, прямо на гауптвахту сдаст голубчика чтобы другим неповадно было спать на посту. Он подошёл к краю лужи и негромко позвал: «часовой!».
Часовой спал.
В лужу лезть не хотелось, не хотелось потом отмывать сапоги от этой ядовитой жижи. Надо чтобы часовой сам вышел к нему, тут он его, голубчика, проверит и поведёт (обычно это делалось так: «А дай-ка глянуть, есть ли в магазине патрон», после чего карабин брался «на руку» и следовала команда часовому «Руки вверх! Кругом! На гауптвахту шагом марш!»)…
— Часовой! Часовой!!
Чёрт побрал бы этого часового, придётся лезть в грязь! Когда проверяющий был уже посреди лужи, раздалось громкое: «Ситой, хито идёт?» Капитан от неожиданности чертыхнулся: «что, проснулся? Проверяющий идёт, капитан Сизин из полка».
Однако не тут-то было. Раздался жуткий щелчок передёргиваемого затвора и команда: «Ситой, стирилять буду!»
— Ты с ума сошёл — стрелять по своим?! Проверяющий я, капитан Сизин, начстрой полка! Свой я!
— Ложись! Стирилять буду!
— Да ты что, куда ложись? В лужу?! Свой я! Сдурел что ли?
— Мой твой не знай! Стирилять буду! Ложись! Стириляю!
Пришлось проверяющему, проклиная тот миг, когда он надумал пойти без начальника караула, эту дурную ночь, эту грязюку, этого дурака-часового, ни черта не смыслящего по-русски и смыслящего ли вообще, брякнуться прямо в жирную, обжигающую холодом руки жижу, мгновенно промочившую колени и постепенно проникавшую сквозь шинель всё дальше и дальше.
Надо что-то делать. Долго здесь не выдержишь: так можно и коньки отбросить.
По крайней мере в госпитале оказаться — это уж точно.
— Часовой, а ну позвони начальнику караула, вызови его на пост!
— Мой не понимай! Стирилять буду!
— Вот же чурка! Да позвони же, осёл, в караулку! Телефон! Телефон!
— Телефон ёк! Стирилять буду!
— Идиот!
А до смены ещё почти целый час! Замёрзну тут, подохну в этой луже! Вот же понабирали защитничков, мать их!! Это же надо так влипнуть! Подохну же, как пить дать подохну! Капитан попытался встать.
Раздался оглушительный выстрел.
Капитан в ужасе застыл: этот ведь пристрелит, не промахнётся, они ведь все там охотники, белку в глаз бьют, дьяволы узкоглазые.
Дальнейшие переговоры были бесполезны. Проверяющий смирился с судьбой и покорно замерзал в густой холодной жиже…
Через десять минут на звук выстрела, чертыхаясь и скользя по грязи, прибежал начальник караула с бодрствующей сменой. Караул был поднят в ружьё, дежурный по гарнизону о нападении на пост доложил уже начальнику гарнизона, начальник штаба уже нёсся на газике сквозь промозглую ночь в штаб полка…
Горе-проверяльщик общими усилиями был вызволен из лужи и доставлен на негнущихся ногах в штаб полка, где получил разнос от начальника штаба за нарушение Устава гарнизонной и караульной службы, вместе с разносом он узнал всё, что о нём думает начальство и что запись в личное дело взыскания ему гарантируется, причём мало не будет…
Потом был громкий приказ по части, и каждый в нём получил своё.
Часовой, кстати, получил благодарность от командования гарнизона за хорошую службу, и долгое время ходил в героях. Ну, а ретивого начстроя постепенно перевели куда-то от греха подальше.
Мало ли что…
Так что незнание языка тоже иногда бывает полезно. Ну, а насчёт Кости… Да что тут говорить — всё пошло давно накатанным в авиации путём.
Невеста быстро уехала из гарнизона, а мать потом долго всё плакала в далёком от её дома чужом Ржеве на могиле своей надежды, своего сына… Я не успел сблизиться с Костей, он был из другого училища, я ещё даже толком и не узнал его, но эта смерть молодого, сильного, цветущего лейтенанта потрясла меня. Это была глупая смерть, смерть от простого разгильдяйства, казалось бы, от мелочи: всё в самолёте работало, всё было исправно, лётчик здоров и обучен — всего-то забытая в кабине отвёртка…
Эта смерть научила меня ещё одному: внимательнее относиться к подчинённым, не просто смотреть на солдата-механика, а видеть в нём человека со всеми присущими человеку качествами, настроениями, проблемами, неприятностями и бедами. Помочь ему, во время подстраховать, проявить внимание — и ему будет хорошо, и тебе.
Но что-то я отвлёкся на грустное.
Жизнь продолжается.
