Мы вооружились бронешлангами. Есть такие на самолёте в гидравлической системе, короткие резиновые шланги с металлическими накидными гайками на конце, усиленные, чтобы выдержать давление масла в 150 атмосфер металлической обрезиненной оплёткой. Получается довольно таки мощная резиновая дубинка, которой при случае можно не только оглушить, но и голову проломить. А главное — она как раз умещается по длине в рукав.
Несмотря на то, что я в то время занимался боксом и штангой и в слабаках себя не числил, в город вечером я выходил с бронешлангом.
Он меня и спас.
А дело было так. На танцах в РДК (районный дом культуры) я познакомился с Ниной. Пошёл провожать. Провожал уже несколько раз. Дело дошло до знакомства с мамой. По-видимому, так бы всё и пошло по стандарту: знакомство с мамой, нечаянная ночёвка, когда домой идти пешком шесть километров по ночным пустырям, населённым урками, и поздно и опасно, обязательства и, наконец, свадьба… Может быть. Хотя чувств к ней особых не возникало: обычная, не очень уж далёкая девушка, выросшая без отца в коммунальной комнатке и обучающаяся в каком-то финансовом техникуме. Тем более, что сердце моё было ещё разбито неудачной любовью к своей однокласснице, давшей мне от ворот поворот… Собственно, я и с Ниной-то пошёл в надежде забыть свою бывшую неудачную любовь, скорее всего назло, что ли. В очередной раз на танцах ко мне подошёл местный парень:
— Ты от этой девочки отвали. Она — моя.
— Она твоя жена?
— Я тебе уже сказал: отвали, иначе пожалеешь!
— Слушай, парень, а не пошёл бы ты…
Всё было как всегда: я проводил её до дому. Она ни о чём не догадывалась. Было уже около трёх часов ночи, когда я пошёл в гарнизон. Хотелось есть: утром на полётах я позавтракал, обедать не стал, ибо прямо с полётов ушёл в город, не ужинал и вот уже три часа ночи. Тороплюсь: идти ещё больше часа, дай бог к половине пятого домой добраться, а там уж отосплюсь.
Зверски проголодался. Дома, кроме забитой шоколадом тумбочки — ничего съестного. Шоколад я уже не любил: поначалу наелся. Нам выдавали на четыре дня плитку настоящего горького шоколада в красочной упаковке. Сначала ел, потом — наелся и просто стал складывать в тумбочку на отпуск.
Мне нравилось привозить домой чемодан шоколада, кормить им до одурения домашних и пацанов на улице: за мной всегда вился шлейф ребятни, которую я щедро одаривал настоящим лётным шоколадом, тем самым, о котором я сам в детстве мог только мечтать.
Я прошёл уже до середины моста через Волгу. Волга ещё узкая, она берёт начало своё недалеко от Ржева. Просто она представляет собой небольшую речку шириной метров в двадцать, текущую в глубоко прорытом за тысячелетия русле. Глубина её такая, что из воды летом выступают валуны, зато лететь с моста до тех валунов тоже метров двадцать. Коли скинут с моста, — можно сразу и поминки справлять. Гарантия верная. Мост был деревянный, с мощными дубовыми фермами по краям, широким дощатым полотном дороги и узенькими пешеходными, тоже дощатыми, дорожками, ограниченными перилами по пояс. Так что скинуть с моста было при желании не сложно, и такое решение спорного вопроса в этом славном городке иногда применялось. Я пока что об этом не думал, я просто забыл об угрозе.
Над срединой моста тускло горела одинокая лампочка. В её отсветах я и увидел впереди на краю моста стоящего человека. Я оглянулся назад: там тоже стоял человек. Бежать было некуда.
Откуда-то из живота поползло вверх к горлу противное до тошноты чувство страха. Сейчас меня скинут. Убьюсь наверняка. До чего же глупо — сколько пролетал — хоть бы что, и так вот по-дурацки закончить… Только вроде наладилось, только летать начал… Инстинкт самосохранения подсказывал: иди, откажись от неё, тем более, что она на самом деле тебе не нужна. Скажи им, что ты её бросил. Голова же твердила другое: ты мужчина, опасность, борись за жизнь!
Я ещё не принял никакого решения, когда из-за фермы вышел третий.
Он ждал меня на средине моста.
Я узнал его.
Это был он, тот самый парень, который предупреждал.
Значит, следил.
Страх понемногу стал уходить, пришло какое-то весёлое спокойствие и уверенность в том, что справлюсь. Как на ринге, автоматически оцениваю противника: на голову выше, плотнее. Килограмм под семьдесят. У меня — пятьдесят шесть. Значит, надо неожиданно правым хуком снизу и вложиться целиком. Если сразу не нокаутировать — конец.
Я ждал. Парень вразвалочку, весь какой-то расслабленный вроде, медленно подходил ко мне.
Видно, что ему было не впервой.
Правая рука в кармане.
Значит, правым хуком.
Я следил за его челюстью.
Вот точка удара. Давай подходи.
Ближе.
Ещё ближе. Я видел только точку удара. И вдруг я услыхал его голос: «Закурить найдётся?» Я ответил, что нет.
«А, так у тебя и закурить нет?!» — и в свете одинокой лампочки мелькнуло лезвие ножа. Дальше всё я видел, как будто в замедленном фильме: я сам не понял, как я его ударил. Видно, ударил так, как и рассчитывал. Видно, действительно вложил в удар всего себя. Он этого не ожидал. Я увидел вдруг его изумлённые глаза, увидел, как мой кулак поднял его в воздух, тело его подскочило вверх, как будто он сам резко подпрыгнул как-то необычно, вперёд спиной, затем описало плавную дугу, приняло горизонтальное положение выше моей головы и спиной вниз, а затем плашмя рухнуло на мост. Я настолько был удивлён этим, что даже успел радостно сам себе: «Эх, и ни хрена себе!» Он остался лежать. Нокаут. Оглянулся: с обоих концов моста ко мне бежали его напарники. Правый ближе. Дальше уже дело техники: выпускаю из рукава бронешланг и бью им правого по голове. Тот тоже как-то вроде спотыкается и падает. Левый, видя, что дело худо, бежит от меня. Я за ним. С моста он резко сворачивает куда-то вниз, слышен шум падения тела с откоса. Я, не останавливаясь, бегу, лечу как птица. Рву какую-то стометровку длиной с километр. Сердце выскакивает из груди, я буквально едва касаюсь земли. На душе радостное чувство победы и очередного возврата с того света.
Наверное, в ту ночь я поставил какой-нибудь рекорд. Я никогда в жизни ни до того, ни после так не бегал.
Пришёл я домой под утро. Есть хотелось страшно. Я налил в кружку воды и стал ею запивать шоколад. Съел сразу две или три пачки. После этого я лёг спать, но уснуть мне так и не пришлось: громадная доза кофеина буквально трясла меня. С тех пор я в течение лет десяти шоколад не то, что есть, я видеть его не мог! Чему, конечно, все, особенно мальчишки, были весьма рады.
Ну, а Нина…
Ну, что Нина? Вечером я снова пошёл к ней. Домой. Просто так.
Дверь была открыта. Матери дома не было. Нина лежала в кровати, укрытая махровой цветастой простынёй. Я подскочил к её кровати, подсунул руки под неё и поднял её на руках. Я одурел, кровь ударила мне в голову: она была абсолютно обнажена. Я, как дурак, бормотал: «Нина, Нина!» и таскал её на руках по комнате не зная, куда её пристроить. Она шёпотом твердила одно лишь: «Не надо, не надо», но это её «не надо» только распаляло меня.
И вдруг она заплакала. Заплакала тоненьким детским голоском, словно кто её побил на улице, и она пришла мне жаловаться.
Я этого не ожидал. Руки вдруг у меня ослабли, мне стало так жалко её! Я положил её на кровать и кинулся в дверь. Больше я её в течение десяти лет не видел ни разу.
И только спустя десять лет, когда я проездом в Ленинград сделал во Ржеве остановку, чтобы по просьбе друга побывать у него пару дней, я её снова увидел. Она жила всё в том же домике. Мать она, по рассказам, схоронила.
Она была замужем. Я решил ей не показываться, не травмировать ей психику: бог знает, как у неё сложилась жизнь, у меня уже была своя семья… Просто хотелось посмотреть на ту тростиночку издалека,
