встреч: мне не хотелось, чтобы обо мне, но в первую очередь — о нём — ходили сплетни. Люди завистливы, и в таком факте каждый мог найти моей целью стремление с помощью начальства, а не своим хребтом, выдвинуться, обогнать соперника и т. п. А потом уже не докажешь, что ты не верблюд: сплетня — липкая и грязная штука…
Уже потом, когда я был списан с лётной работы и служил в дивизии, мы снова возобновили наши встречи, но ненадолго: просто разъехались по разным местам. Знаю, что он после увольнения жил в Ленинграде, я служил в Харькове, потом — в чехословакии, но встретиться нам больше не довелось.
Жив ли он сейчас, где находится — я не знаю. И всё-таки я часто вспоминаю этого моего славного учителя, человека, который явился для меня маяком на нелёгком пути становления.
А познакомились мы с Абреком Аркадьевичем очень просто — в полёте.
Я находился на этапе подготовки к полётам в СМУ — сложных метеоусловиях, без которых лётчик на Сахалине — не лётчик. Согласно плановой таблице мне предстоял полёт по очередному упражнению — контрольно — вывозной полёт по маршруту в закрытой кабине с заходом на посадку по радионавигационной посадочной системе. Инструктором у меня был запланирован начОБП (начальник отдела боевой подготовки), только что прибывший с материка полковник Баршт. Кто он такой, я не знал. Полёты шли своим чередом. Погода была простая, я слетал на боевом пару полётов и пересел на спарку.
В задней кабине сидел инструктор (как правило, инструктора как садятся в заднюю кабину, так практически за редким исключением в течение полётов и не вылезают — меняются только обучаемые — и так пять, а то и больше, полётов за смену: спарки на вес золота). Я залез по стремянке к кабине, отрапортовал инструктору, что к полёту по упражнению такому-то готов, и, не очень всматриваясь в инструктора, стал садиться в кабину. Меня больше беспокоило другое: есть ли в установленной в переднюю кабину специальной шторке, закрывающей своим непрозрачным чёрным полотном весь внешний обзор для пилота, какая-нибудь щёлка, через которую можно было бы хоть краем глаза подглядеть, в каком положении находится самолёт. Это как у студента шпаргалка: материал знаешь, только со шпаргалкой, которая лежит в кармане, и которую ты наверняка не достанешь, потому что она просто не нужна, всё-таки как-то спокойней.
Все, конечно, понимали, что при полёте в реальных облаках никто тебе щёлку в них не оставит, что наличие щёлки в колпаке только испортит тебе полёт, и ты не получишь нужных навыков пилотирования по приборам, но всё-таки глаза сами искали эту спасительную щёлочку.
После взлёта я стал на маршрут и без особого энтузиазма запросил у инструктора разрешения закрыть шторку. Получив «добро» — закрыл. Никакой щёлочки в шторке не оказалось, и волей — неволей пришлось переходить на настоящее пилотирование по приборам.
Полёт по приборам в закрытой кабине поначалу особого удовольствия не доставляет. Начнём с того, что приходится отсекать разом всё великолепие обзора: простым закрытием шторки ты враз выключаешь весь окружающий тебя мир солнца, воздуха, бесконечность простора, в котором живёшь и переходишь в новый мир темноты и тесноты кабины. Теперь весь мир для тебя заключается в приборах, и только мозг создаёт эту искусственную картину, которая сводится к одному: положение самолёта относительно горизонта, место самолёта в пространстве и твои действия по направлению его туда, куда надо. Поначалу даже и этой картины нет, есть только разрозненные показания приборов и усилие мозга, заставляющего глаза бегать по раз установленной схеме распределения внимания на том или ином этапе полёта — на каждом своё. Это весьма неприятное ощущение — когда ещё нет полной картины полёта, и мне всегда эти первые пять-десять секунд перехода на слепой полёт и на спарке, и на боевом, когда входишь в облака (на боевом шторки нет), доставляли неприятные ощущения. Затем внимание переходит на автоматическое распределение. Уже не заставляешь глаза бегать по зазубренной схеме, в мозгу возникает картинка, и дальше уже идёшь по ней: мозг автоматически дополняет её новой информацией, полученной от изменения показаний того или иного прибора, обрабатывает и вырабатывает команды на те или иные действия — короче идёт слепой полёт.
Постепенно вживаешься в этот слепой полёт, и становится даже интересно: до чего же мозг человека загадочен, он способен сам себе строить цельную и стройную информационную картину, способен настолько её обрабатывать, что даже управление полётом самолёта становится несложным. Главное — верить приборам. А приборы в те времена, случалось, и отказывали. На спарке можно было даже имитировать отказ того или иного прибора: для этого у инструктора в задней кабине имелось управление имитацией отказа, своего рода «отключатели» приборов. Таким вот «отключателем» и воспользовался мой инструктор.
Видя, что пилотирую я нормально, и нет необходимости учить меня тому, чему я уже обучен, он для начала выключил мой авиагоризонт — основной прибор, показывающий положение самолёта в воздухе относительно горизонта. Этот прибор имеет в своей конструкции чуткий и точный гироскоп, вращаемый своим электромотором. И гироскоп, и мотор — продукция точного машиностроения, с которой в те времена у нас была напряжёнка, потому нередки были случаи отказов этого основного прибора пилота, причём отказы носили такой плавный характер, что сразу определить неверные показания было невозможно. Например, пропало питание мотора. Мотор уже не создаёт вращательного момента на гироскопе, который начинает очень плавно терять обороты. Но прибор рассчитан на стабильные обороты гироскопа, потому при крене самолёта в тридцать градусов он покажет уже не тридцать, а может, двадцать, потом — меньше, а потом вообще может крена не показать. Наиболее простым является такой отказ, как поломка оси. В этом случае авиагоризонт просто заваливается, и сразу видно, что прибор отказал, что пилотировать надо по дублирующим приборам, а его во внимание не принимать. При потере же оборотов гироскопа отказ может выявиться минут через десять, а то и позже, пока гироскоп не потеряет своих бешеных оборотов настолько, что станет заваливаться; за это время можно сто раз врезаться в землю.
Такой вот отказ и имитировал мне инструктор: он отключил питание моего авиагоризонта. Я, конечно, этого не заметил. Картинка работала. Самолёт идёт, как положено. Скорость установленная, вариометр (прибор, показывающий набор высоты или потерю её в метрах в секунду) тоже нормальный, только почему-то «пионер» (креномер) стал показывать крен.
Проверяю по компасу: курс стал действительно увеличиваться. В мозгу заметалось: что-то не то. Горизонт показывает нормально, а курс уходит. Может, компас отказал? Смотрю на магнитный компас. Его курс тот же, что и основного. Значит, самолёт действительно в развороте, но авиагоризонт показывает горизонтальный полёт без крена. Теперь вдруг вариометр стал показывать снижение.
Проверяю по скорости, — скорость увеличивается. Значит, на самом деле самолёт снижается: газ ведь я не трогал, обороты двигателя те же. А горизонт стал показывать набор. Высотомер тоже стал показывать потерю высоты: было девять тысяч, теперь уже восемь восемьсот… Картинка начинает метаться, мозг усиленно обрабатывает информацию, сопоставляет данные, ищет ответ на вопрос, что случилось. Приходит какое-то смутное беспокойство. Что-то не то, пока ещё не ясно, но не то. Проверяю.
Даю левый крен. По «пионеру» — тридцать градусов. Горизонт показывает десять. Курс начинает уменьшаться, но быстрее, чем при крене десять.
Беру чуть ручку на себя. Вариометр сразу реагирует, высотомер тоже. Скорость перестала расти и начинает падать. Значит, перешёл в набор высоты.
Горизонт вдруг начинает показывать снижение.
Всё ясно. Авиагоризонт отказал. Докладываю об этом инструктору и перехожу на дублирующие приборы. В ответ слышу: «Молодец, вовремя заметил». Таким образом, инструктор перепробовал меня на всех режимах приборного полёта и везде я укладывался в норматив, хотя мне это далось нелегко: пришлось перейти на чистый кислород, что я делал всегда когда туго. Последнее, что он сделал — это перекрыл кран ПВД (приёмника воздушного давления), и у меня пропали показания сразу и скорости и вариометра, без которых слепой полёт был попросту невозможен с тем комплексом отказов, которые он мне ввёл.
Я, конечно, заметался в кабине, но услыхал в наушниках его добродушный смех и команду открыть колпак, что с превеликой радостью и поспешил сделать. В глаза ударило яркое и праздничное солнце, далеко внизу сверкнул лёд на каком-то замёрзшем озерце, весь кошмар слепого полёта с отказавшими приборами был позади, настроение сразу улучшилось, даже захотелось петь. Видно, от кислорода я был возбуждён. Захотелось сразу выговориться, выложить, как было нелегко, как интересно проявляется тот или
