как и в передней кабине. Туда садился инструктор или проверяющий, который следил за действиями обучаемого и при необходимости корректировал его по СПУ (самолётное переговорное устройство), или же, в особых случаях, вмешивался в управление.
Летать с инструктором было — не мёд, да и сами инструкторы не очень любили накатывать свои, как они говорили, «жопа-часы» — приятного мало, когда летишь не сам, и всё делается не так, как ты привык.
Тем не менее, работа инструктора необходима, и талант инструктора заключался в том, чтобы не только самому безукоризненно летать, но и уметь передать свой опыт другому, причём, учитывать ему надо было не только подготовку обучаемого, но и его характер, умение схватывать (лётчиков, которые не могли, как говорится, «схватить на лету» называли «дубарями», от слова «дуб», «дубовый», а ещё «фитилями» — пока там фитиль догорит…), так вот, талант инструктора-лётчика именно и заключается в том, чтобы найти подход к любому «дубарю», сделать так, чтобы он смог схватить главное, самое сложное, без чего невозможно дальнейшее движение вперёд.
Летали хорошо все, замечательно летали — многие, но инструкторили — единицы: такая уж это непростая работа. Мне приходилось летать со многими инструкторами. Разные попадались. С одним лететь — сплошное удовольствие: чувствуешь желание помочь, объяснить, рассказать, показать, чувствуешь понимание, дружеское участие. И такому доверяешь всё. С другим — мучение: холод, недоверие, официальность, высокомерие, даже будто презрение — от такого хочется скорее убежать и больше не встречаться.
И всё-таки мне в большинстве на инструкторов везло.
Как-то в авиации, особенно среди лётного состава, в отличие от других родов войск, традиционно установилась атмосфера дружбы, взаимопомощи, взаимопонимания.
Погоны здесь не очень в почёте. Здесь в почёте — умение летать, а умение летать вырабатывается постоянными полётами без перерывов в лётной работе. Так уж повелось, что в воздухе все равны: на аэродроме погон не видно, а тем более не видно их в воздухе.
Лётчик редко рвётся в начальники: начальником в воздухе он становится тогда, когда он может лучше других не только управлять людьми, но и управлять своим самолётом. Да и не просто управлять пилотами: чуть зарвёшься, — тебе промашки не простят ни лётчики, ни самолёт.
Потому уж так и сложилось, что демократия, по крайней мере, в истребительной авиации царила полная. Это, конечно, не значит, что в авиации анархия: каждый знает, как говорится, своё место в строю, которое обусловлено тем, что он может, какого уровня достиг в своей подготовке. Здесь молодой пилот никогда не нарушит субординации, не проявит панибратства со старшим даже просто потому, что ему до старшего очень и очень далеко, в первую очередь, по умению.
Моим любимым инструктором на Сахалине был морской лётчик, Герой Советского Союза полковник А.А. Баршт — человек высочайшей культуры, замечательный лётчик-инструктор и просто человек исключительной души. С ним не чувствовалось разницы лет, разницы в званиях, разницы в знаниях.
Это был уникальный человек, каких очень мало пришлось мне встретить за свою жизнь. По национальности он — еврей, и, наверное, это и закинуло его на Сахалин, где ещё можно было удержаться еврею в авиации в связи с острой нехваткой подготовленных кадров.
Невысокого роста, лет сорока, коренастый, красив лицом, обрамлённым чёрной, уже седеющей шевелюрой, это был человек высочайшей культуры, с громадным багажом знаний в самых разных областях, а главное — он обладал высочайшим талантом располагать к себе. Талант его, видимо, заключался в умении слушать и слышать человека.
Он умел понять, вжиться в тебя, как бы стать тобой, и тогда уже не он говорил с тобой, а будто бы ты сам говорил с собой, смотрел на себя другими глазами, открывал вдруг в себе что-то новое, необычное, советовался с собой и находил изумительные варианты решения самого неразрешимого, выбирая из этих вариантов самые приемлемые.
Каждая встреча с ним была для меня праздником. Мало сказать, что в дальнем, богом заброшенном гарнизоне, где были собраны люди самой разной судьбы, разного уровня подготовки и образования, порой даже грубые и равнодушные ко всему, что их не касалось, такая личность была необычна, сказать это — значит, ничего не сказать. Такая личность была бы выдающейся даже для большого города с его большим выбором человечьей необычности. Видеть, как на фоне грубого, порой даже пьяного, быта проявляется такая нежность, заботливость по отношении к собственной жене — человеку высокой культуры — было не просто необычно.
Не знаю, что нашёл такой высокой души человек в молодом лётчике, пацане, только становящемся на ноги, не представляющего из себя для такого заслуженного и умелого пилота абсолютно никакого интереса.
Как-то само собой случилось, что я вошёл в его дом, узнал его быт, в котором он был так же высок, как и в во всём остальном. К нему как-то не прилипала гарнизонная грязь, мелочи и сплетни, которыми гарнизонный быт был, видимо, от нечего делать, полон. Гостеприимная хозяйка радушно принимала нас с женой, потчевала чаем, после которого начинался наш концерт: Абрек Аркадьевич брал в руки свою мандолину, на которой замечательно играл. Я — гитару. Мы начинали играть безо всяких разминок, без каких-либо договоров или согласований, — мы играли всё, что придёт в голову, и неизвестно, кто был лидером: то он вёл, то я, — и тогда он настолько тонко мог вторить, что мороз пробирал и горло сдавливала сладкая истома.
Играли мы с ним часто и подолгу, жёны наши вели свои дамские разговоры, и дом был наполнен музыкой довольно высокого уровня, вплоть до классики. Потом мы беседовали с ним на самые разные темы. Я поражался разнообразию его знаний, его нестандартному видению мира, и каждый раз получал от него много новых знаний.
И каждая встреча с ним поднимала меня на какую-то новую ступеньку в моём мировоззрении, каждая встреча с ним была для меня праздником: она никак не могла стать обыденной, будничной, наверное, потому что каждый раз она носила характер нового.
Видимо, благодаря именно ему, я стал тянуться к знаниям. Я смог увидеть, как я мало знаю, мало умею, как много нужно и того, и другого в жизни, чтобы не прозябать на узкой жизненной тропке червём земным, чтобы душа желала и могла устремляться в полёт, достигать новых высот, с которых видно всё дальше и дальше.
Я не знаю (как-то по скромности Абрек Аркадьевич о себе распространялся не очень, да и некогда нам было говорить об этом), где служил он, за что получил звезду Героя — знаю только, что на Сахалин он прибыл из Ленинграда и что ходил он по гарнизону в форме морского лётчика, а ещё — что он начальником отдела боевой подготовки нашей дивизии.
Конечно, я старался держать в тайне ото всех наши отношения, ибо в гарнизоне могли неправильно понять нашу дружбу. В этом всё и дело, что для среднего ума это и на самом деле было бы непонятно — какая может быть дружба между такими разными людьми, как он и я. Это сразу повлекло бы сплетни, сквозь которые было бы трудно продираться, но что это была самая настоящая и бескорыстная дружба пацана с умудрённым жизненным опытом человеком — в этом я уверен до сих пор.
Мне от него не нужно было абсолютно ничего: от пилота требуется только умение, и только оно и опыт лётной работы движут его по служебной лестнице. Да и не рвался я в начальство: мне хотелось только одного — летать, а как летают начальники, я видел воочию. Не до полётов им было: слишком много работы в эскадрилье, не говоря уж о полку. Одна плановая таблица сколько времени занимала — все уходили домой, а начальство всё сидело над бумажками, к которым у меня тяги не было абсолютно никакой. Когда я летал на боевом в своё удовольствие — начальники, начиная от командира звена и выше, горбились в задней кабине спарки, накатывая, как они говорили, «жопа-часы», которые ничего пилоту для дальнейшего его совершенствования не давали. Да и немного удовольствия получаешь от того, что тебя кто-то катает, а ты только психуешь, видя его ошибки и, как попугай, долбишь каждому одно и то же, причём иногда ему в одно ухо влетает, а в другое тут же вылетает, и в следующем полёте вновь повторяется та же ошибка.
Ему же от меня не нужно было абсолютно ничего: ну, что может дать молодой подлётыш опытному пилоту? Тем не менее, стремление скрыть нашу дружбу от внимательных глаз гарнизонных сплетников и явилось тем ограничением, которое мы сами (и в первую очередь — я сам) наложили на частоту наших
