снижению. Проверьте температуру и лампу пожара. Будьте готовы к тушению пожара. В перископе дым наблюдаете?
— Нет дыма в перископе, в кабине дым! Я горю! Я не так горю! Я горю!
Руководитель полётов со своим богатым опытом запутался в бестолковых докладах очумелого пилота: он горит, но он не горит.
По всем признакам пожара на самолёте нет, но лётчик докладывает о пожаре. Сгорела лампа пожара? Так тогда можно было бы судить по высокой температуре в двигателе. Но температура нормальная. Отказал и датчик температуры? Так был бы виден шлейф дыма за самолётом, а его тоже нет. Что же там происходит? Самолёт вынырнул под облака. Все бинокли и трубы были направлены на него. Никаких признаков пожара видно не было.
— Триста восемьдесят пятый, вас наблюдаю на прямой, признаков пожара не вижу. Скорость четыреста, выпускайте шасси, щитки двадцать.
Садиться будете с попутным ветром десять порывы пятнадцать метров в секунду, полоса мокрая. Проверьте температуру двигателя.
— Понял! Нормальная температура, шасси, щитки выпустил! Дым, видно плохо!
— Триста восемьдесят пятый, открыть полностью обдув, разгерметизировать фонарь. Скорость двести семьдесят, щитки полностью, снижение пять. Как сейчас видно?
— Видно, видно!
— Выравнивай восемь пять, выравнивай… Газ убери полностью. Поддержи, поддержи… Задержи… Носовое восемь пять… Тормоза.
Самолёт плюхнулся с перелётом метров в двести против старта. Ничего на нём не горело, тем не менее, самолёт даже сруливать с полосы не стал: едва он остановился, как из кабины выскочил пилот на крыло, с крыла — на бетон, упал на спину и стал кататься по бетону. Самолёт уже ждали пожарка и доктор на своей санитарной машине. Со старта к самолёту бежали люди. Самолёт стоял в начале бетонки и мирно свистел своим двигателем. Пожара не было. Пилот катался, ёрзал спиной по бетону и всё норовил, в лужу чтобы. Затем вскочил, расстегнул свою куртку и сбросил её на бетон. Куртка тлела, вся спина её выгорела. Кто-то забрался в кабину самолёта и освободил полосу для посадки. Пилота забрал врач.
Спина его была основательно, докрасна подогрета. От сильных ожогов его спасла кожаная лётная куртка, которая от жара сама сильно покоробилась, однако жизнь лётчика спасла.
Долго разбираться с причиной вынужденной посадки не пришлось: лётчик бросил окурок через плечо, горящий окурок ударился о воротник демисезонной куртки и остался тлеть между кожанкой и демисезонной матерчатой на утеплителе курткой. После взлёта сильным потоком воздуха от наддува кабины окурок раздуло. Занялась куртка, заполнила дымом кабину и стала припекать спину пилоту. Тот сразу не поняв, в чём дело, едва не катапультировался в облаках, во всяком случае, запаниковал сильно, и его счастье, что облачный слой быстро закончился, и пилот смог убедиться в том, что горит, во всяком случае, не двигатель, значит, взрыв ему, по крайней мере, не грозит.
Ну, а остальное он понял уже на земле, когда затушил и снял свою куртку.
Что интересно — этот случай настолько на пилота подействовал, что он бросил курить.
Когда видишь красавец-истребитель, блестящий своей полированной, покрытой лаком металлической обшивкой, как-то не верится, что такой самолёт может сгореть: мы привыкли в быту к тому, что металл не горит.
Авиация перекраивает наши обыденные представления. Нужно знать конструкцию самолёта чтобы за кажущейся красотой стремительных обводов усмотреть просто оболочку, заполненную тоннами горючего, насыщенную густыми парами топлива, для которого достаточно искры чтобы воспламениться и развить такую температуру, от какой не только плавится, — сгорает дотла тот самый металл, который мы привыкли считать устойчивым, надёжным, несгораемым.
Стояла золотая сахалинская осень. Сентябрь на Сахалине всегда характерен хорошей погодой, необычной для этого хмурого, с тяжёлым характером острова, вытянувшегося полосой вдоль материка почти на тысячу километров. То ли море, нагретое скупым сахалинским солнцем отдавало тепло, накопленное за лето, то ли какая-то речушка из экваториального тёплого потока Куро-Сиво в это время касается острова, во всяком случае в сентябре Сахалин, словно извиняясь за свой злой нрав перед теми, кто ещё выдержал его и не сбежал на материк дарит своим обитателям две-три недели поистине королевской шикарной погоды, когда на небе ни облачка, когда туманы не заставляют пригибаться к земле или не несутся низкой дождливой рванью над головой. Солнце светит так пронзительно ярко, воздух настолько чист, что звенит; кажется, что видна каждая былинка вплоть до самого горизонта.
В такую погоду летать — громадное удовольствие: ты чувствуешь себя настоящим богом, который всё видит, всё знает, всё умеет.
В этот период осени авиаторы используют погоду для таких сложных упражнений, как аэродромный манёвр в составе полка. Тогда поднимается по тревоге весь лётный состав независимо от уровня подготовки и весь рой самолётов устремляется со своего насиженного гнезда в дальние дали, почти на полную дальность полёта, — благо погода соответствует даже молодому лётчику. Полк выполняет свою очередную учебную задачу и садится на чужом, порой даже незнакомом для большинства, тем более — для молодёжи, аэродроме, сам обслуживает матчасть, сам заправляет, готовит к вылету свои самолёты, затем также поднимается и полным составом согласно всем тактическим наукам несётся на свой аэродром. Вполне естественно, что при таком большом количестве самолётов, с пилотами разной подготовки, наземные службы должны, как никогда, быть начеку: вероятность возникновения нештатной ситуации возрастает существенно, поэтому при планировании таких полётов предусматриваются все, самые, казалось бы, невозможные варианты.
Вот по одному из таких вариантов мы, то есть начальник отдела боевой подготовки дивизии, Герой Советского Союза, лётчик высшего класса полковник Баршт и ваш покорный слуга, оказались на СКП (стартовый командный пункт) одного из пустующих в то время оставшихся от японцев законсервированных аэродромов. На него должны были приземлиться три авиаэскадрильи МиГов с Курильских островов.
Задание было для них сложное: полёт в строю эскадрилий, в котором горючее ведомыми расходуется больше, чем в одиночном полёте.
При такой большой дальности перелёта уже само по себе задание было непростым. С учётом того, что перелёт осуществлялся на большой высоте и времени на дополнительный круг перед посадкой для адаптацию зрения могло не остаться, — такое положение уже требовало, чтобы с земли посадкой руководил непосредственно командир полка, знающий особенности каждого своего пилота, знающий, что и когда кому сказать.
Согласно плану, общее руководство манёвром осуществлял Баршт, непосредственное руководство на старте — командир Курильского полка, которого мы и должны были принять на этом аэродроме, предварительно проверив его подготовленность.
Мы на газике прогнали по полосе, по рулёжкам, проверили работу радиосредств, — всё было в порядке.
Сообщили в дивизию о готовности и стали ждать первую пару — командира и штурмана полка, его ведомого. Вылет почему-то задерживался. Время шло.
Мы нервничали: погода хорошая, но Сахалин есть Сахалин, он может выкинуть любое и в любое время. И действительно выкинул: ветерок, что дул справа, стал понемножку усиливаться. Пока что он был ещё не сильным, в пределах 5 — 7 метров в секунду (допускается до 15), но крепчал.
Баршт уже собирался сообщить своё решение об отмене манёвра, когда с КП дивизии пришло сообщение о том, что пара командира полка в воздухе уже больше двадцати минут.
Время на возврат ещё оставалось, однако пока команда прошла от нас на КП, пара уже вошла в зону слышимости.
Баршт сообщил командиру полка об усилении ветра и предложил паре вернуться или уйти на запасной аэродром, однако командир полка сказал, что для его пары условия соответствуют, а решение о переносе задания он примет на месте после посадки: ему не хотелось срывать выполнения задания поднятого по тревоге полка; стоянки же запасного аэродрома были забиты своими самолётами, и принять такую армаду он был не в состоянии.
Баршт не стал настаивать на отмене манёвра: оба лётчика первой пары были первоклассными, и для
