Зря всё-таки послушался Баршт командира полка. Нужно было сажать на запасной.
Я спустился на землю. Беспокоило состояние пилота и водителя.
Санитарная машина как-то медленно ездила по краю лётного поля. На одном из поворотов я увидел скрытого машиной быстро идущего человека и понял что это лётчик. Видимо, хотят посадить его в санитарку, а он не желает. Я пошёл к санитарке.
Скорее всего, там где-то командир полка и мой шеф. Скорее всего, в санитарке и водитель. Нужно посмотреть, что с ним.
Когда я подошёл к машине, лётчик уже сидел на земле. Лицо его было серое, землистое, какое-то матовое. Такую кожу я видел на лицах умерших.
Майор был в шоке. На вопросы отвечал бессвязно или вообще не отвечал.
Глаза его блуждали, словно он находился в гипнотическом сне. В таком состоянии он не мог дать никакой информации, да и, собственно, уже и не было в ней необходимости: картина лётного происшествия была ясна.
За рулём санитарки сидел солдатик. Гражданский водитель санитарки лежал в санитарке на носилках: руки его были обожжены, волосы обгорели гораздо больше, чем мне виделось в бинокль, бровей словно вообще не было.
Лицо было покрыто ожогами, какими-то красными полосами, губы запеклись, веки покраснели и припухли. Это был уже немолодой, лет сорока, кряжистый и мускулистый мужчина с огрубевшими от физической работы, пропитанными машинным маслом и красными от ожогов руками. Нелегко досталось ему спасение пилота, и наверняка не быть бы живым штурману, коли бы не этот парень. У санитарки собрались все, кто оказался на аэродроме. Люди всё прибывали: взрывы и столб дыма — сигнал беды.
Люди спешили на выручку. Некоторые — и просто так поглазеть, благо на аэродроме никакого оцепления давным-давно уже не было, и давно уже он посещался постоянно разве что коровами, которые, невзирая на беды да горести людские, мирно щипали себе жирную травку на лётном поле под необычно синим для этих суровых краёв мирным небом, и ничто не могло нарушить спокойный уклад коровьей жизни…
Армейская комиссия не замедлила прибыть. Всё было, как всегда: трясли всех и каждого, перелистывали досье, изучали документы, вели длительные расспросы и допросы, сопоставляли данные, делали выводы, носились по штабам на газиках и самолётах и всё писали, писали…
Доклад с заключением комиссии был представлен своевременно, шапки, конечно, полетели, должности освободились, на вакансии были назначены другие: свято место пусто не бывает. Только не это главное. Главное — что была сломана жизнь пилота: нервный шок для него так просто не прошёл. Реакции у парня замедлились, что-то внутри его надломилось, и крепкий мужик в расцвете сил ушёл сначала на землю, а потом — и на гражданку. Как сложилась его дальнейшая жизнь, я не знаю.
Солдатика того, водителя, что оказывал помощь в спасении пилота, командующий армии наградил именными часами.
Гражданский водитель был премирован денежной премией и именными наручными часами.
Пилот списан с лётной работы по состоянию здоровья.
Самолёт списан, потому как сгорел.
Начальники, соответственно, получили крупные и не очень: взыскания.
Ну, а я, оставшись в стороне, потому как был в то время мелким клерком и участия в организации сего безобразия не принимал, кроме долгих бесед с членами комиссии, сводившихся, в основном, к уточнению деталей и обстоятельств происшествия, из этого случая сделал единственный и главный вывод о том, что мелочей в авиации нет, и любое, даже незначительное, послабление в организации лётной работы обязательно повлечёт за собой лётное происшествие. Этот вывод мне не раз пригодился в жизни, не раз он помог предотвратить лётное происшествие, ибо организация лётной работы не менее сложна, чем её проведение.
Ещё с курсантских времён я слышал, но не придавал значения повторяющемуся в разных вариантах и разными людьми правилу «В авиации мелочей не бывает», считал эти слова блажью начальников, способом подчеркнуть своё превосходство, зацепиться за что-нибудь, чтобы показать твою никчёмность, слабость, неумение, унизить тебя. Со временем я постепенно стал понимать, что у хорошего командира, начальника, педагога, учителя менее всего довлеет желание унизить обучаемого.
Наоборот, в обучении заложено стремление учителя принести благо обучаемому, передать ему свой опыт и знания, научить его тому, что сам умеешь делать хорошо, и наградой тебе будет умение, переданное другому.
Само обучение невозможно без благожелательного, доброго отношения к обучаемому, без установления душевного контакта с ним, без взаимного уважения ученика и учителя. Это уважение, понимание начинается с первого знакомства, с первого взгляда и горе тому учителю, который забывает об этом: его труд, как бы он ни старался, может быть потрачен впустую.
Мне не раз приходилось сталкиваться со случаями, когда курсанта приходилось переводить в другую группу из-за психологической несовместимости с инструктором: в авиации, тем более — в истребительной авиации фактор психологической совместимости приобретает весьма немаловажный характер. Особенно остро вопрос психологической совместимости возникает в строевой части, где нередко сталкиваются уже сформировавшиеся и неординарные натуры с устоявшимися зачастую взглядами и принципами.
Если в училище обучающий проходит определённую психологическую подготовку, которая поддерживается постоянными занятиями по изучению основ психологии и педагогики, то в боевых частях этот вопрос нередко забывается, отходит на второй план, однако сложность постигаемых наук возрастает многократно, условия обучения усложняются и немалое нужно терпение с обеих сторон чтобы сохранить, не разрушить психологической совместимости, добиться того, чтобы обучаемый усвоил теорию и получил практические навыки настолько глубоко, чтобы использовать их даже тогда, когда он один в полёте и никто не наблюдает за тем, как он пилотирует в той или иной часто меняющейся ситуации.
Меня нередко беспокоило что-то невысказанное, недодуманное в отношении педагога, учителя, обучающего, а особенно — лётчика-инструктора, тем более — в истребительной авиации, когда ты его не видишь, когда он у тебя за спиной переживает за тебя, старается научить тебя в необычной ситуации, в полёте, к примеру, во время падения самолёта в штопоре, стараясь говорить спокойно и уверенно на перегрузке, чтобы успокоить тебя, рассказать, что происходит и что при этом надо делать, поощряя тебя, когда ты кувыркаешься чёрт знает как, порой с трудом соображая, что происходит, а ты в награду за это мотаешь его по кабине, вдавливаешь со страшной силой в сиденье или вытаскиваешь его наверх так, что голова упирается в фонарь и кровь приливает к голове со страшной силой забывая при этом, что коли он не сам пилотирует, то перегрузки ему переносить тяжелее, чем тебе, да и возраст его больше, а это значит — здоровье его, как правило, уже слабее твоего.
Сколько же выдержки, сколько благожелательности, любви к человеку, любви к своей профессии надо иметь, чтобы выдержать такое и не сорваться на крик, на мат, не бросить это идиотское самоистязание, когда за лётный день нужно свозить пять — шесть человек, и каждый добивает своей тупостью, неумением, непослушанием, непониманием, каждый повторяет одни и те же ошибки в разных вариантах, каждый выматывает из тебя душу, а потом в благодарность ещё бурчит что ты зверь а не человек…
Я всё думал, думал над этим видом деятельности человека и никак не мог найти слов, чтобы кратко и ёмко рассказать читателю об этом, пробудить у него должное отношение к этим незаметным в лётной среде тягловым лошадям, на которых висит лётное мастерство…
Я не мог найти слов, и меня это постоянно беспокоило.
Совсем недавно, гуляя по одному из старых дворов центра города (я люблю бродить по этим дворам, рассматривать здания не с парадной, уличной стороны, а изнутри, из двора, где фасад не штукатурится и чётко видна кладка кирпича, следы от пуль и осколков, оставшиеся с войны, отгороженные чем попало метровые клочочки земли в два-три метра с посаженным давным-давно виноградом, заплётшим старинный ветхий балкон: человека этого уже давным-давно нет, а виноград живёт, раскинул свои кисти по стенам, где его уже никто не достанет — осталась добрая память о человеке, совершившего добро на земле)…
Дома — как люди.
Разные люди, разные дома, разные дворы.
Вот шикарный дом для начальства.
