мелкой грустной суеты и нестерпимых спазмов ночами, насылаемых былым, было несчастье в Аллиной семье[79], разрушилось — в который раз! — мое жалкое стремление к покою и уюту. Но не было ни одной стоящей строки, а значит, ничего не было.
Весну в том году отменили — не будет ни охоты, ни рыбалки. Дичь и рыбу будут уничтожать лишь с помощью химических удобрений, фабричных отходов и никому не нужных плотин, от которых заиливаются и зацветают даже самые могучие реки — Днепр, хотя бы.
Славный денек! Позвонил Уваров и сказал, что умер Муля Дмитриев [80] от второго инфаркта. Затем Нина Варакина сообщила, что у нашей соученицы, по всей видимости, рак желудка. Ее супруг Юра Павлов взял трубку и порадовал меня таким известием: он добился для меня допуска ко всем секретным документам своего института, чтобы я наконец перестал халтурить и написал настоящую вещь об ученых. Нас прервали. Я поспешил отзвонить, но его уже не было, пошел во двор скидываться на поллитру с монтером и водопроводчиком. На службе, сообщила Нина, его держат только из жалости. Он то и дело падает в обморок, ночами не спит, мечется по квартире, днем хулиганит. Сыновья с ним не разговаривают. У него ослепла мать, а Нинина мать умирает от рака.
Более чем достаточно для одного дня.
Был на похоронах Мули. После, когда мы наливали морды водкой в ЦДЛ, меня удивил своей мелкостью У. Он с проницательным видом говорил, что Мулина мать хотела снять рекламный навар даже с его смерти, требовала некрологов, речей и прочих почестей. Он не понимает, что Муля еще жил для нее. Ей казалось, что он порадуется и доброму некрологу, и добрым словам, произнесенным над его гробом, и цветам, и многолюдству, и прочим знакам внимания, которыми он вовсе не был избалован при жизни. Она служила сыну и, быть может, он не остался глух к доброй суете матери.
Завтра в пятый раз сочетаюсь законным браком. Не отболел, не отвалился струп, а я снова лезу на рожон. Поистине, каждый спасается, как может. Впервые я делаю это по собственному желанию, без всякого давления извне, с охотой, даже радостью и без всякой надежды на успех. Я устал, я очень устал. Быть может, меня еще хватит на тот, главный рассказ, а потом нужен отдых. Серьезный и ответственный, с лечением, режимом, процедурами. Иначе я вконец перегорю. Меня уже страшит сложность фразы. Страшит усилие пригляда к окружающему, я стараюсь не видеть, чтобы не обременять мозг. Отмучаюсь праздники, закончу дела и возьмусь за дело самоспасения.
Г., уезжая, отечески обнимал Аллу в саду и наставлял терпению и твердости, столь необходимой для жизни в нашей страшной семье.
— Держись, старуха!.. Стисни зубы и держись!.. Не роняй нашей питерской марки!.
Он перестарался, забыл о самоконтроле: борт его пиджака отогнулся, и Алла увидела, что впалую грудь обтягивает мой белый шерстяной свитер с коричневыми замшевыми налокотниками, тот самый, что привлек его просвещенное внимание накануне.
— Это что еще? — сказала страдалица суровым голосом, вытягивая свитер у него из?под пиджака. — Ну надо же!.. А ну?ка, снимай немедленно!
— Господи! — нисколько не смущаясь, сказал мудрый советчик и хлопнул себя ладонью по костяному веснушчатому лбу. — То?то мне так жарко!..
Но его выдержка не спасла ситуацию: жалко и унизительно выглядело, как он стаскивал пиджачишко, стягивал свитер, потом напяливал пиджачишко обратно. Он сам почувствовал это и, не утруждая себя дальнейшим прощанием, кинулся к калитке. Уже оттуда он крикнул:
— Целую!..
— Юра проснулся! — сообщила ему Алла.
Он никак не отозвался на это известие и юркнул в машину.
Сегодня ездили на Троицкую фабрику за квасным экстрактом. Давненько я там не бывал, — впечатление сильное. То ли, отрываясь от действительности, невольно поддаешься газетному дурману, хотя я и не читаю газет, но дурман этот разлит в воздухе, то ли жизни души сопутствует представление о некотором внешнем прогрессе, но я никак не ожидал увидеть такой тмутаракани. Что за люди! Что за лица! Что за быт! Все пьяны, хотя день лишь предпраздничный: и старики, и женщины, и дети — тот контингент населения, который больше всего страдает от бомб и напалма. Жалкая лавчонка — центр, вокруг которого вращается весь местный сброд. Народный мститель— полупьяный глухонемой пенсионер все время гонял меня с места на место. Машина никому не мешала, иначе б и без него хватило доброхотов, но куда бы я ни встал, он тут же подходил, тыкал пальцем в крыло, затем делал запрещающий знак ладонью и принимался махать на меня руками, как на курицу, только «Кыш, кыш!» не хватало. Я отъезжал, глухонемой, исполненный достоинства, ковылял дальше, озирая окрестность хозяйским оком, делал круг и вновь гнал меня прочь. Я сладко думал о том, как хорошо было бы двинуть его буфером и сломать ему ногу. А потом мне вспало на ум другое: а ведь кругом довольные люди. Они не обременены работой, у них два выходных в неделю, куча всяких праздников, не считая отпуска и бюллетеней, водки всегда навалом, хлеба и картошки хватает; они могут унизить владельца машины и обхамить любого белого, забредшего в их резервацию. Они ходят выбирать, могут послать жалобу в газету и донос куда следует — прав хоть отбавляй. Они счастливы. Им совершенно не нужны ни Мандельштам, ни Марина Цветаева. Всё, на самом деле, творится по их воле. Как ни странно, эта мысль меня успокоила. Ужасен произвол, а тут всё происходит по воле большинства, причем большинства подавляющего, так что виновных нет…
Третьего дня присутствовал на читке своей пьесы в театре «Ромэн». Мои бывшие дружки — забулдыги остепенились. Чавалэ — все члены партии: Серега Золотарев — член партбюро, а Сличенко — так и вовсе секретарь партийной организации. Среди этих солидных, прочно стоящих на земле людей я выглядел каким?то кочевником.
Сходное чувство я испытываю в Доме литераторов, Доме кино, Союзе писателей. Все в чинах, все при должностях, наградах и аксельбантах, у всех взрослые, уклончивые, хмурые и хитрые морды. На меня поглядывают сверху вниз, почти как на неудачника. А как же иначе! Мне — пятьдесят, а никакой власти, и за плечами ни одного основательного поступка в виде доноса, предательства, уничтожения ближнего. Несолидно, Юрий Маркович, очень несолидно!..
Мама, стоит мне уехать, открывает какие?то гибельные изъяны в окружающем. Раньше я считал это роковым совпадением, сейчас знаю, что это делается сознательно, чтоб мне неповадно было в Москве торчать. На этот раз меня угостили диабетом бедной Дары[81]. Если нет под рукой хорошей болезни, устраивается поломка водопровода, сортира, газовой плиты, холодильника или телевизора. Но чтоб хоть раз обошлось без аварии, такого еще не бывало.
Утром видел образцовый сев. Шел трактор с сеялкой и голоногой бабой — прицепщицей, за сеялкой — длиннющий шлейф птиц. Грачи, галки, скворцы умело и энергично выбирали зерна овса из неглубокой, чуть припорошенной борозды.
Явился поддатый Твардовский, к Солодарю было послано за водкой, и сейчас мама пирует с Ал. Тр. в каминной. Мама, что там ни говори, угодничает перед Твардовским. Зная мое отрицательное отношение к его непрошенным, нетрезвым визитам, все?таки пытается втянуть меня в эту тусклую вечерю. А так — не смей думать о водке. Видимо, считается, что с Салтыковым водка губительна, а с Твардовским — целебна.
А мне не нравится замаскированная нарочитой крестьянской вежливостью бесцеремонность его вторжений в любое время дня и ночи. Да и водку я могу пить, лишь когда мне этого хочется.
В СП меня так же не любят, как не любили в школе учителя. И так же затирают, унижают и преследуют. Тут проявляется нечто стойко хорошее во мне, не иссякшее и в мои пятьдесят.
Зафиксируем мгновение, которому вряд ли скажешь: «Остановись!» Сижу в саду, без четверти семь, громко и отчетливо кукует кукушка, кричат вороны, видимо, быть дождю, что и не удивительно, коль я собрался на рыбалку. Мама, весь день пролежавшая в постели с сильными сердечными болями, сейчас встала и пьет чай в компании Нинки, той самой, что писала, будто я отец ее ребенка. А Машка уходит, вот
