уж поистине — «мимолетное видение»! Понесет дальше свое худое тело без внутренностей — ёмкость до краев налитую водкой, — бедную миловидную и жалкую девочку, дурака — мужа, спившегося под ее руководством. В саду громко пахнет сиренью, — вместо всей погибшей сирени расцвел один громадный сказочный куст. На другом краю поселка, в одном из домишек «Костюковки» что?то делает в обществе странного человека Куклина и невесть зачем приобретенной девочки Гелла, между нами нет и километра, между нами сто миллионов верст Сел на лавку рядом со мной Кузик[82] с седой, старой мордочкой, а два его друга лежат в земле под елкой, и холмик над их могилой почти сравнялся с землей’. И мне смертельно грустно, будто там, под хвойным куполком, лежит моя жизнь
Проваливаясь в собственное изглоданное раком крошечное тельце, прошла Фенька[83], и тоже больная, бессмысленная, жалко — прекрасная Дара тупо кинулась на умирающую старуху
Скоро из города приедут милая деловая Алла и Мишка с глупой бородой. И ко всему еще я председатель ДСК!..
А до этого был грустный Ленинград, наши вконец опустившиеся, признавшие свое поражение лжедрузья, по — прежнему ранящая архитектура и неистребимое чувство: что?то навсегда кончилось!.. Это чувство не оставляет меня и здесь, но дела, суета, мелькание лиц, книги, заботы приглушают его, порой дают вовсе забыть, но не надолго.
Что?то кончилось, кончилось, и порой я знаю, что кончилось — всё кончилось.
Все еще в саду. Кружатся два жука в солнечном луче под елками Они кажутся ярко — алыми и загадочными. За спиной шум солдатских голосов: вывозят Машку. Грузят шкафы, стулья, кровати, «комбайн» и прочее Машкино имущество, нажитое у нас нерадивой службой. Леночка радуется — вниманию и сожалению провожающих ее более взрослых подруг громадному фургону, поглощающему их нажиток, расторопной полупьяной солдатне, всей важности события. В саду отчетливо пахнет солдатом: сапогами, махрой, крепким потным телом Впечатление такое, будто эвакуируют Эрмитаж или Лувр. Сколько материального родилось из моих грёз.
Боже мой, больше месяца минуло со дня последней записи, а где эти дни, куда они девались, на что ушли? Да, я что-то кропал, кончил повесть, написал очерк, но всё это не настоящее, не до конца настоящее. А настоящим было одно: мамина болезнь, инфаркт, больница, забитые больными коридоры, страх и тоска…
В коридоре положили женщину с отеком мозга. Она была без сознания, голова с темным, почти черным лицом закинута за подушку. Одеяло сползло с нее, она лежала нагая с белой полной прекрасной грудью, округлым животом и упругим лобком. Это скульптурное прекрасное тело дико контрастировало с мертвой головой. Стыдно признаться, я почувствовал что?то похожее на вожделение.
Геллы осталось всего сорок два килограмма. А где же остальная Гелла, где Геллин дым, он, наверное, носится в воздухе?
Был на охоте, в Мещере, в Клепиковском районе, но не на озере Великом, а в Чубуковской заводи — это между Шигарой и Мартыном. Ездили мы теплой компанией: второй секретарь райкома Завражин, редактор районной газеты Наседкин, заведующий сельхозотделом Мишин и я. До выезда мы долго ждали Завражина сперва у райкома, потом на широкой пыльной улице окраины Клепиков, наблюдая, как ребятишки играют в футбол. Трое на трое. Среди них было два сына завсельхозотделом, но играли они в разных командах, чтобы не передраться. Младший был хорош: крошечный Пеле в сметане, он демонстрировал филигранную технику и всё время выводил на удар своего партнера — бездарного мазилу и после очередного промаха того, поддергивая широкие сползающие трусики, кричал:
— У, позорник!.. У, гад — позорпик!.. — и вновь самоотверженно кидался в бой.
По дороге к Дунину, что на берегу Чубуковской заводи, мы подсадили стройную, длинноногую девушку лет двадцати. На ней было городское модное пальто, короткая юбочка, лакированные туфли. Она из Рязани, работает на РТС и пробирается попутными машинами в Дунино, чтобы пригласить на свадьбу своей лучшей подруги дунинского батюшку с матушкой и кое — кого из притча. Подруга выходит за своего школьного товарища, который будет скоро рукоположен в священники Георгиевской церкви. Приход достался ему после смерти отца. Ему двадцать семь лет, он окончил три курса Педвуза и полный курс Троице — Сергиевской семинарии.
— Небось, по стопам Никанора хочет пойти? — высказал предположение Наседкин.
— Может быть, — улыбнулась девушка. — Он иностранные языки знает.
Насколько я понял, отец Никанор был чем?то вроде министра иностранных дел при патриархе.
Потом я заметил, что, отвечая, она всякий раз наклоняла голову каким?то заученно — почтительным движением. Так выслушивают наставление духовного пастыря. И в ответах ее — быстрых, точных и при этом странно малоговорящих — тоже проглядывало научение. Это почувствовал и неглупый Наседкин и повел с девушкой соответствующий разговор.
— А подруга ваша где училась?
— Окончила медицинский институт.
— Как же она так?.. Пренебрегла образованием… Ради чего?..
— Они со школы дружили. Очень крепкая дружба была. Ее родители против брака, но она не послушалась. Любит.
— А вас ее пример не увлекает?
— Конечно, нет. У меня родители члены партии. Я комсомолка.
— Комсомолка, а взялась за такое поручение! Тебя же прорабатывать будут.
— Ох, будут!.. — она зажмурилась, засмеялась, но ей эта проработка была совершенно безразлична.
И когда вышла из машины возле церкви и пошла к ограде, прямая, стройная, чопорная, то даже не оглянулась на своих спутников. Плевать ей было на нас из ее горных высей.
— Эх, жалко девку! — искренне сказал Наседкин. — Задурили ей голову. Черт, вот так мы теряем молодежь!..
И Миша, глядя на ее стройные ноги, согласился с Наседкиным.
— Да, жаль, что церковь отбирает такой кадр…
В ожидании охоты происходил обычный застольный треп, и я узнал много нового про Мещеру. Оказывается, Мещера из года в год теряет свое главное богатство — воду. Три самостоятельные мощные мелиоративные организации осушают этот водолюбивый край, никак не соотнося, не координируя своих усилий. Но еще большая опасность грозит Мещере с другой стороны: зарастают озера. Одно крупное озеро уже перестало существовать, исчезло с карты края. Сейчас на очереди Чубуковская заводь. Кто?то додумался для подкорма уток сеять дикий рис, и егеря широкими жестами шадровского сеятеля раскидали этот рис по озерам. Оказалось, он обладает фантастической способностью к размножению и невероятной устойчивостью к уничтожению. Утки щипят рис, во все стороны летят зерна, немедленно прорастая и выпивая 238
озерную воду. Единственный способ борьбы с зарослью — выдергивать руками с корнем, но чтобы таким образом очистить озера, не хватит всего населения Мещеры. Пока лишь одно Великое не подверглось рисовой заразе. Там достаточно ушков, извечного утиного корма.
До сих пор в верхах обсуждают проект одного ученого, предложившего сделать из Мещеры с ее могучей естественной поглотительной системой подмосковную свалку. Прекрасная мысль!..
А у клепиковцев в нынешнем году большие успехи: несмотря на гибель озимых от мороза, они думают взять зерновых — ржи и ячменя — по одиннадцать центнеров с гектара против восьми в прошлом году. «А какой был урожай до революции?» — спросил я Наседкина. Тот развел руками: «Не помню. Центнеров десять… Но мы?то все прошлые годы там два брали».
Попутно выяснилось, что на Рязанщне уничтожили всех свиней. Пропало сало. Откуда такая страсть к уничтожению природы и всех ее насельников? Казалось бы, должен быть некий миг задумчивости, за которым — помилование. Ведь дико, бредово — взять и уничтожить всех свиней. Ну, там, часть, куда ни шло. Нет, уничтожают всех. Видимо, тут проявляется какое?то коренное свойство системы: оперативность, неукоснительность уничтожения компенсирует бессилие в созидательных делах.
