Подумывал о Роттердаме — не потому, что сочинения Эразма когда-либо произвели на меня действительно сильное впечатление; скорее — ради знаменитого луврского портрета: как будто в обличье Музы к художнику явилась Эпоха и повелела ему отобразить лучшее, что в ней есть, — и вот вышел портрет Эразма Роттердамского за подписью Гольбейна Младшего. Но в Роттердам я так и не попал — отчасти вследствие впечатления от упомянутой кольцевой дороги, на которой так много полос и так много машин. Как там в Роттердаме? Вот что я узнал из сочинения моего великого предшественника:
Между тем на берег вышли два немца, которые едут с нами до Кенигсберга в особливой кибитке; они легли подле меня на траве, закурили трубки и от скуки начали бранить русский народ. Я, перестав писать, хладнокровно спросил у них, были ли они в России далее Риги? — Нет, отвечали они. — «А когда так, государи мои, — сказал я, — то вы не можете судить о русских, побывав только в пограничном городе». Они не рассудили за благо спорить, но долго не хотели признать меня русским, воображая, что мы не умеем говорить на иностранных языках. Разговор продолжался. Один из них сказал мне, что он имел счастье быть в Голландии, и скопил там много полезных знаний. «Кто хочет узнать свет, — говорил он, — тому надобно ехать в Роттердам. Там-то живут славно, и все гуляют на шлюпках! Нигде не увидишь того, что там увидишь. Поверьте мне, государь мой, что в Роттердаме я сделался человеком!» Хорош гусь! — думал я — и пожелал им доброго вечера.
НИЧЬЯ БЕЛЬГИЯ
Бельгия удивляет своей неухоженностью. Странно видеть закопченные соборы, обшарпанные и вызывающе невыразительные дома. Замечаешь на карте город со звучным именем Шарлеруа, приезжаешь и вспоминаешь слова беотийского поэта, сказанные им о родной деревушке — «тягостной летом, зимою плохой, никогда не приятной». Конечно, бывает по-разному. Брюгге в полном порядке. В Антверпене было нарядно и празднично. В готическом кафедральном соборе я застал свадьбу. Торжественно вступали в брак бывшие хиппи; звучала музыка — не марш Мендельсона, но Stairway to Heaven. Возможно, соборы в Генте с тех пор, как я там был, почистили. В неизлечимом Брюсселе есть на что любоваться.
Легкая запущенность наводит на мысли об особом характере этой страны. Есть ли такой народ — бельгийцы? В пору молодости Евросоюза о Бельгии говорили как о прообразе будущего европейского единства. Как пример страны, в которой народы, говорящие на разных языках, превосходно уживаются друг с другом и даже сохраняют некоторую солидарность, Бельгия, наверное, может служить образцом. И все же озадачивает единение на таких основаниях, что валлоны не хотят раствориться во Франции, а фламандцы — в Голландии.
Когда в Бельгию въезжаешь со стороны Германии или Люксембурга, она удивляет еще другим — неожиданным простором: горы, леса, открытые пространства — словно предоставленная себе природа. Со стороны Франции — равнина, ничего импозантного, на дорогах бесконечно много машин. Но зато к северу от Лилля и границы — Брюгге, к северо-востоку — Гент, за ним — Антверпен, и все это близко. Если бы я писал путеводитель, я бы непременно остановился на каналах и музеях Брюгге (помимо знаменитых работ Ганса Мемлинга, Яна ван Эйка, Рожира ван дер Вейдена, там есть редкой красоты портрет, написанный художником, которого я даже не умею назвать по-русски; его фламандское имя — Pieter Pourbus; изображена молодая женщина в строгом, но очень богатом и продуманном до мелочей платье, ее умные карие глаза, выразительность которых подчеркнута тонкими бровями, смотрят куда-то в сторону, ее мысли ускользают от вас и тем более вам любопытны), рассказал бы о набережной в Генте или роскоши Антверпена, не обошел бы вниманием шоколадные конфеты и засвидетельствовал, что в Бельгии превосходно готовят. Вы и найдете все это, если захотите, в путеводителе — или, может быть, вспомните, читая эти строки.
Бельгия — одна из пивных стран, производимых сортов — не сосчитать. И вот я сижу в обществе моего друга Годфруа де К. на брюссельской рыночной площади и потягиваю местное пиво. Мой друг смущен. Он — изысканный человек, а что может быть тривиальней времяпрепровождения, предложенного им гостю? Я, напротив, доволен и объясняю ему, что обычно мотаюсь по странам и городам полуспонтанным и непредсказуемым образом, и мне очень приятно вдруг оказаться в правильном месте за правильным занятием. Остаток вечера мы проводим в возвышенных беседах, а наутро отправляемся в Музей изящных искусств. День воскресный, июль; город всем поголовьем двинулся к морю; в музее кроме нас человек пять — не больше. Пожалуй, лишь однажды, в картинной галерее Неаполя, мне доводилось наслаждаться живописью столь вольготно. Музей превосходный, его жемчужина — брейгелевский «Икар».
Не помню в точности, какие у нас были дальнейшие планы. Но, выходя из музея, я говорю: «Год, что, если я покину Брюссель прямо сейчас?» — «Конечно. Я помогу тебе выбраться из города, езжай за мной».
Годфруа — гостеприимный человек, он позаботился о том, чтобы в его квартире была комната для друзей, и неоднократно звал меня приехать. Но когда я сообщил ему, что скоро действительно приеду, началось что-то странное. Он стал куда-то исчезать. Я уже было решил, что из Трира, куда меня пригласили попредседательствовать в одном ученом собрании, поеду к себе в Южную Германию, а не в близкую от тамошних мест Бельгию, но тут Годфруа решительно объявил, что ждет меня. В действительности ждал его я — на той самой площади в Брюсселе, добрых полчаса. Вскоре все разъяснилось.
«Ты помнишь, — начал издалека Год, — прошлым летом в Бонне мы были вместе в ресторане, и там была еще симпатичная арабская официантка?» — «Еще бы! И мы сошлись на том, что нам вообще нравятся арабские девушки». — «Да. Но видишь ли, я тогда познакомился с одной испанкой… Представляешь, я недавно был в гостях — здесь, в Брюсселе, и там совершенно неожиданно встретил ее… И мы влюбились друг в друга!»
Я на день раньше покидал Брюссель не только потому, что моему другу было не до меня. Если двинуться из Брюсселя на юг, по направлению к Реймсу, через достославный Шарлеруа, очень легко попасть по боковой дороге в небольшой городок Ревен, расположенный во французских Арденнах. Я мог надеяться застать там девушку, благодаря которой между Годфруа и мной в Бонне обнаружилось столь решительное согласие.
Мы познакомились с ней за два года до описываемого дня — даже с лишним; ведь это было зимним вечером. Я приехал из Фрейбурга, где тогда жил, посмотреть Мюлуз (так называют этот город французы, немцы называют его — Мюльгаузен). Обратно уезжал на последнем автобусе и потому позаботился о том, чтобы не опоздать. На остановке — я да она. Завязался разговор. В автобусе мы сели рядом и проговорили весь путь до Фрейбурга. Она родилась в Алжире, ей было шесть лет, когда семья переехала во Францию. Сейчас ей двадцать три. В Мюлузе ее дом, но она учится на самом севере страны, в Ревене.
Она не решилась говорить по-английски, но это не помешало нам обсудить множество вещей, даже отношения между палестинцами и израильтянами. Во всем этом не было бы ничего необычного, если бы не одно обстоятельство: я вообще-то не говорю по-французски. Конечно, я могу спросить, где вокзал или как пройти в библиотеку, и если объяснение будет сопровождаться внятной жестикуляцией, то, пожалуй, двинусь в правильном направлении, но это не называется «говорить по-французски». Так что наше увлекательное общение было своего рода чудом, которое имело только одно объяснение.
Мы обменялись адресами и распрощались. Ее встречал ее друг (араб), ради которого она, собственно, и ехала во Фрейбург.
Десять месяцев спустя я послал ей новогоднюю открытку — среди многих других, что отправил в тот год. Ее ответ был совершенно особым. Я готов был сорваться с места, но почему-то никуда не поехал и остался коротать зиму за привычными повседневными занятиями…
Душа, говорит Демокрит, состоит из атомов, в наибольшей степени подверженных движению. Конечно, движение — это общее свойство атомов, как это ясно на примере пылинок — тех, что вы видите, когда солнечный луч заглядывает через окно в вашу комнату: они перемещаются, играют, колеблются. Но атомы души не только движутся сами, но и тела приводят в движение, а потому должны обладать наиболее подвижной формой — они шарообразны. Теперь мы можем понять: коль скоро субстанция души столь легкая и неустойчивая, ее движения причудливы.
