У них в венах не кровь течет, а «ледяная балтийская водичка». Так один Дедушкин приятель говорил. И Дедушке это нравилось.
И если уж я удалась в Дедушку, я никак не могу быть влюбчивой. Такие, как Дедушка, любят только один раз в жизни. Один раз — и навсегда. И верность хранят — вечно.
Я хочу быть такой, как он. И полюбить хотела бы такого же… Но только в наше время таких людей уже не бывает. В свое-то время Дедушка был уникален…
Вообще, история моей семьи может показаться образцовой для того гигантского многонационального государства, которое просуществовало на земле чуть больше семидесяти лет, вызывая у всего остального мира восхищение, трепет и страх — в равных пропорциях. Во мне четыре крови. И это — только те, о которых я знаю и помню. Вполне возможно, что в минувших веках еще что-то растворилось среди четырех основных!
В детстве, читая строки цветаевского стихотворения, посвященного Сергею Эфрону («…в его лице трагически слились две древних крови»), я всегда с гордостью думала: а вот в моем лице слились не две, а целых четыре древних крови!
И слияние было тоже вполне трагическим.
По материнской линии дед у меня — латыш, бабушка — грузинка.
По отцовской линии дед — русский, бабушка — еврейка.
Ну, а я…
По паспорту — русская.
Внешне — довлеют грузинские черты: длинные черные косы и длинные черные брови.
Характер у меня вполне латышский — во всяком случае, так все говорят.
Не знаю, унаследовала ли я что-нибудь от бабушки Лии, от ее многочисленных талантов. Скорее всего, нет. Все свои таланты бабушка Лия подарила моему брату Славке. Свою эмоциональность — моей старшей сестре Нике. А свое обаяние — моей младшей сестре Катюшке. На мою долю от бабушки Лии ничего не осталось…
А считаю я себя, наверное, все-таки русской, потому что думаю и говорю — по-русски, русскую литературу люблю, и вообще — русская я, и все тут! Так что мой русский дедушка может быть доволен. Впрочем, ему все равно, кем мы, его внуки, считаем себя. Он по мировоззрениям — космополит. И ничуть не переживает из-за того, что мой младший братец Славка удрал в Америку и сделался там совершеннейшим американцем.
А вот моему латышскому дедушке — моему настоящему Дедушке — это было больно… Очень больно. Я знаю.
Хотя он никогда и не говорил мне об этом. Именно из-за того, что не говорил — и вообще больше никогда не говорил со мной о Славке, — я знаю, что ему было больно… И Славку я по гроб жизни не прощу. Я — человек старой закалки. Я не в свое время родилась. Но меняться — как и все старики — я не умею. И не хочу.
Так вот, семья моя вполне могла считаться самой что ни на есть образцовой в социалистическом государстве. Потому что — многонациональная и многодетная. В моем классе ни у кого в семье не было четырех детей! А у меня — две сестры и брат. Кстати, когда сестры и брат учились, в их классах так же ни у кого в семьях не было столько детей… Конечно, бабушка-еврейка чуть-чуть эту образцовость подпортила. Но это — только с официальной точки зрения. А с истинно социалистической — как раз наоборот: здорово! Правда, истинно социалистической точки зрения придерживались в нашей многонациональной социалистической стране единицы: такие, как мой Дедушка. В смысле — мой латышский дедушка. Он для меня — Дедушка с большой буквы. В отличие от «просто дедушки» — моего русского дедушки Петра Андреевича Точилина. Так вот, поскольку мой Дедушка всегда и во всем бывал прав, — значит, его точка зрения является единственно правильной.
Мой Дедушка, Артур Модестович Ванагас, был одним из тех латышей, которые восприняли присоединение Латвии к СССР не как захват… А как действительное присоединение к могучему соседу. Дедушка рассказывал, что ему нравился СССР еще до того, как Латвия стала его частью. Идея гигантского многонационального государства, управляемого народными избранниками, государства, в котором все равны… Конечно, Дедушка был тогда очень юным и очень наивным. И искренне верил советской пропаганде. Но спустя много десятилетий, пережив все эти разоблачения и разочарования, он продолжал говорить, что замысел был великим! Просто претворялся в жизнь он людьми недостойными. И они погубили то, что должно было принести счастье и процветание всем народам нашей огромной страны.
Происхождение у Дедушки по тем временам считалось очень даже правильным: из крестьян. Он рано потерял отца. Жил с матерью, которую любил без памяти и которая, как я теперь понимаю, позволяла ему куда больше, чем другие латышские крестьянки позволяли своим сыновьям. Собственно говоря, моя прабабушка вообще ни в чем не препятствовала своему единственному сыну. И даже поддерживала его — по мере сил. Когда он разочаровался в религии — мать тоже перестала ходить в церковь. Перессорилась из-за него со всеми соседями. Наверное, их бы вообще затравили… Но моя прабабушка Марта была местной знахаркой. И ее в селе уважали. Любые хвори вылечить могла, а если помочь было нельзя — так и говорила. И что странно, ее диагноз всегда подтверждался. Забавно, что свою деятельность она продолжала и с приходом русских, и во время войны — до самой смерти! Кстати, Дедушка был уверен, что его мама обладала каким-то особым даром или тайным знанием, действительно позволявшим ей лечить, — при том, что медицинского образования она не имела. Он видел столько случаев исцеления, что никогда не ставил под сомнение ее деятельность. Хотя новые дедушкины друзья — из числа русских офицеров местного гарнизона — пытались его переубедить… Даже отец бабушки Лии, другой мой прадедушка, Соломон Моисеевич Лейбович, служивший в том же гарнизоне замполитом.
Дедушка в детстве отучился в трех классах воскресной школы. Но тяга к знаниям у него была огромная. Русскому его учил Соломон Моисеевич, он же преподавал Дедушке азы марксизма-ленинизма (и сталинизма впридачу)… Кажется, он был талантливым политработником, мой прадед Соломон Моисеевич! Он находил ответы на все вопросы пытливого латышского юноши, и за неполные два года знакомства сумел выковать из него настоящего коммуниста. Правда, в партию дедушка вступил только в 1944 году. Будучи уже полностью готовым к этому шагу и кровью заслужив право называться коммунистом!
Кстати, весьма знаменательно: моя бабушка с отцовской стороны — бабушка Лия — много-много лет была влюблена в дедушку с материнской стороны… В дедушку Артура Модестовича. Мне даже кажется, что она была влюблена в него вообще всю жизнь. Но может быть, это всего лишь предположения моей романтической натуры. Слишком уж много для одной семьи — две такие большие и вечные любви… А уж то, что Дедушка любил жену свою (мою бабушку Тамилу) всю жизнь и еще много-много лет после ее смерти, — это чистая правда, как бы это ни выглядело странно.
Всю семью бабушки Лии немцы убили сразу после захвата гарнизона. А бабушку Лию, тогда еще семнадцатилетнюю девочку, укрыла в своем доме прабабушка Марта. И укрывала ее у себя всю войну — пользуясь тем, что они жили весьма изолированно от остальной деревни. А Дедушка ушел в партизаны. Сначала в их местах было два отряда: советские солдаты, оказавшиеся в окружении, и отряд латышей, враждебно относившихся к любым захватчикам. Потом отряды слились в один, и им из Москвы прислали инструктора. Ужасно, но после войны многие латыши из того отряда так и не вернулись в свои дома — продолжали воевать уже против русских. Разумеется, их всех перебили. Дедушка всегда сожалел об этом, хотя и осуждал земляков.
Дедушка весьма прославился в годы своей партизанской юности. А потом их отряд влился в ряды победоносной Советской Армии и дошел до Берлина. В Берлине Дедушка с тяжелым ранением попал в госпиталь, где и познакомился с бабушкой Тамилой.
Она была старше его на три года. Из интеллигентной, даже аристократической семьи, хотя тогда аристократическое происхождение старались скрывать, тем более что родные бабушки Тамилы были репрессированы. Она была очень красивой женщиной, великолепным врачом и ученым — после войны она написала несколько научных работ по проблеме хирургии мозга.
Они с Дедушкой были, что называется, не ровней друг другу во всех отношениях. Но как же они друг друга любили! Быть может, Шекспир смог бы про это написать достойно… Или — Пушкин. А больше — никто.
