что-то говорит — значит, так оно и есть! Дедушка всегда бывает прав…
И какое же счастье для меня, что Дедушка все-таки решился переехать в Москву! Если бы не он… Не знаю, что бы со мной было.
Родители тогда как раз сидели во второй командировке, Славка и Катюшка были с ними. Ника училась на первом курсе и пребывала в состоянии перманентной влюбленности. В тот период мы с ней были дальше друг от друга, чем когда-либо. Мне исполнилось четырнадцать, я чувствовала себя бесконечно одинокой. С бабушкой и дедушкой контакты как-то не налаживались. Я вела дневник — для меня почему-то было жизненно необходимо записывать свои мысли и переживания. Наверное, все подростки проходят «дневниковую стадию». Но мне приходилось проявлять чудеса изобретательности, чтобы прятать свой дневник от бабушки Лии! Она-то, конечно, считала, что взрослые обязаны знать, что со мной творится… Но я-то знала, что она никогда, ни за что меня не поймет!
Тем более что ничего интересного для нее в моей жизни не происходило.
Влюбленностей у меня не было. Друзей — тоже. Были книжки, которыми я отгораживалась от мира. И был тир, куда я ходила дважды в неделю выплескивать отрицательную энергию.
Школу я в ту пору совсем запустила… Одни двойки. Да еще и прогуливала! Учителя были в шоке: такая примерная девочка, образцовая… Была…
Бабушку вызывали в школу, спрашивали: что происходит с Соней?
И бабушка, бедная, тоже мучилась вопросом: что же с Соней?
И додумалась: решила, что это все из-за тира, из-за этого бессмысленного и неженственного увлечения… Думала, кто-то там на меня дурно влияет.
Нужна я там кому, влиять на меня!
Деньги заплатила, пульки взяла, постреляла — и ушла.
Но бабушка запретила мне ходить в тир. Грозила страшными карами: запереть, провожать в школу и из школы…
Нельзя так с подростками! Я и отмочила: сбежала в тир, «расстреляла» все карманные деньги, а потом пошла гулять по ночной Москве с ясным желанием «самоубиться». Только вот способ выбрать никак не могла.
Конечно, я даже не попыталась совершить самоубийство, потому что на самом деле такой цели себе не ставила. У меня — как у Тома Сойера — было желание помучить близких, чтобы они осознали, как им без меня плохо, чтобы пожалели и впредь так со мной не обращались. И в общем-то это имело свои положительные результаты: во-первых, если до сих пор ранимой и чувствительной считали только Нику, то теперь и ко мне стали относиться осторожнее, а во-вторых — и это главное! — бабушка Лия в ту ночь в истерике позвонила Дедушке… И он приехал.
А вскоре и вовсе перебрался в Москву.
Он говорил, что стареть хочется рядом с детьми. Папа мой считает, что «Артур Модестович, как умный человек, уже тогда оценил, какие грядут перемены и что его ждет, если он останется в Латвии». А я убеждена, что Дедушка приехал ради меня.
Он сразу же получил в Москве двухкомнатную квартиру — друзья устроили. И я к нему в эту квартиру переехала. И осталась у него насовсем. Даже когда вернулись родители, я продолжала жить с Дедушкой. Мне с ним было хорошо. И спокойно.
Я сразу же выправила учебу. Определилась с будущим: решила, что обязательно стану врачом — как бабушка Тамила. Не знаю, было ли это чисто мое решение — или же мне просто хотелось порадовать Дедушку. А может, и вправду заговорили гены?
А еще после переезда к Дедушке у меня появились первые друзья.
Но самой-самой первой подругой в жизни стала для меня Аня Рославлева. Она приходилась внучкой однополчанину дедушки, Матвею Николаевичу Рославлеву. Миленькая, светленькая, тихая девочка. Из тех, кого нигде и никогда не замечают. Но для меня образ Ани Рославлевой был окружен неким сияющим ореолом — ореолом легенды и мученичества!
Дело в том, что у Ани не было родителей. Были дедушка с бабушкой и брат Лешка, на пять лет ее моложе. А родители ее — отец-полковник и мама-военврач — погибли в Афганистане, в 1981 году. Ане было восемь лет, Лешке — три года. При каких обстоятельствах погибли средние Рославлевы, я не знала. Это никогда не обсуждалось. Но сам факт того, что в мирное время они ушли из жизни, исполняя интернациональный долг… Во всей этой истории я видела некий отзвук любимого Дедушкой фильма «Офицеры»: там тоже у мальчика Вани были дедушка и бабушка, а папа с мамой погибли на войне. Кстати, Аню с Лешей воспитывали в духе «Офицеров»: «есть такая профессия — Родину защищать…» Понятно, что мы не могли не подружиться! Ведь все вокруг смеялись над этими нашими устаревшими моральными принципами. Но нас объединяли не только принципы, но еще и гордость за «инакомыслие»!
А уж когда начались разговоры о зверствах наших военных против мирного населения Афганистана…
Анюта тогда беспрерывно плакала. А мне хотелось взять дедушкин пистолет и перестрелять всех этих гадов журналистов, которые ничегошеньки не смыслят в жизни и которые даже не представляют, что такое долг, офицерская честь, истинный патриотизм! И я ведь знала прекрасно, что любого из них могу уложить с одного выстрела! Но разумеется, никаких попыток я не предпринимала. Хотя могла — по дури юношеской — попытаться… Но понимала-таки: всем-то рты не заткнешь. Да и нужно ли? Ведь с какой-то стороны все, что они говорили, — правда… Только не единственная правда.
Была и другая правда. Правда наших дедушек и Анютиных погибших родителей. Только вот эту правду после перестройки отстаивали почему-то сплошняком нечестные и непорядочные люди, которым верить не хочется, даже если точно знаешь: он прав!
И вот за эту другую правду пострадал мой друг Лешка Рославлев. Дурачок: мог ведь запросто откосить от Чечни, уж ему-то сам Бог велел. Но он счел, что таков его воинский долг! И поехал, как ягненок на убой…
От метро до дома я добралась без приключений. В подъезде было светло. С тех пор как установили домофон, лампочки бить перестали. И лифт больше не превращают в общественный туалет.
Зато в квартире на меня обрушилась темнота… Мертвая, непроглядная — какая бывает только в пустом доме. Или в музее — ночью.
Вздохнув, я постояла немного на пороге, вслушиваясь в тишину. Хотя знала — ничего не услышу, кроме урчания холодильника и тиканья часов. Я щелкнула выключателем — прихожая озарилась теплым желтым светом — и только тогда захлопнула за собой дверь.
Здравствуй, одиночество!
Сменив туфли на тапочки, я прошла в дедушкину комнату. Немного постояла там в темноте. И вышла — так и не включив в ней света. Не хочу видеть ее пустой… И не могу не зайти. Потому что за не столь уж и долгие годы, прожитые в этой квартире, не было ни единого дня, когда я, возвратившись домой, не зашла бы первым делом сюда — чтобы поздороваться с ним, с Дедушкой.
Теперь здороваться не с кем. Разве что с тишиной и пустотой. Но я предпочитаю соблюдать традицию. Потому что эта традиция была последней тоненькой, слабенькой ниточкой, соединявшей меня с Дедушкой.
Он был для меня главным человеком в жизни. Когда-то мне казалось, что я вообще не смогу без него жить. Теперь — приходится… Но, с другой-то стороны, — разве это жизнь?
Я приняла душ и легла в постель.
Но сон не шел.
Я думала о Леше.
О том, что он, оказывается, все это время был жив…
Как причудливо судьба тасует карты!
Вот бы оказалось, что Дедушка на самом деле — жив…
Но — нет, его я сама видела мертвым, я сама помогла ему умереть…
Он умер.
А ведь он мог бы придумать, как помочь Леше, лучше, чем кто бы то ни было другой!
Потому что он вообще все мог.
