над мудростью и здравым смыслом. Зритель, привилегированный свидетель, живет в прекрасном сне. В этом сне он прячется от реальности. Это таинственный брак, союз, где радости и света ровно столько же, сколько отчаяния и тьмы. Каждый, кто узрел подобную красоту, навек меняется. Он никогда больше не взглянет на мир прежними глазами. Скорее всякий раз его будет постигать очередная порция прискорбного разочарования. Такова бездна — состояние человека, не знающего ни удовлетворения, ни счастья.
Он снова сделал паузу, чтобы точнее оформить мысли. Где-то в темноте скрипнула колесами повозка. Я ждал, что Джауд заговорит теперь о прекрасной чужестранке, покорившей Мустафу, однако он выбрал другую аналогию.
— Возьмите, например, — сказал туарег, — тускло-красную крепостную стену, окружающую Марракеш; подумайте о тени, манящей жарким полднем, об искушении прилечь в этой тени и через некоторое время пропитаться ее прохладой, раствориться в ней, потерять свою суть. Такова бездна. — Избегая смотреть Мохаммеду в глаза, туарег повернулся ко мне и произнес: — Природа берет над нами верх. Песок проникает сквозь наши двери. Из глубин души, подобно буре, поднимается желание. Перед его мощью все остальное — логика, добродетель, осторожность — бесполезно.
Никто не нарушил тишины, воцарившейся после того, как Джауд закончил речь. Мы обдумывали его слова, а над площадью парили длинные паутинки. Откуда они взялись? — недоумевал я. Кто-то, явно земледелец, объявил:
— Будет добрая жатва.
Туарег улыбнулся, вероятно, тронутый ненамеренной иронией фразы. Мы с ним стали смотреть на две черные колонны — Воронье дерево и минарет мечети Кутубия. Полная луна была в самом зените. Держа средний палец так, чтобы он образовал прямую линию между минаретом и деревом, Джауд шепнул:
— Мы с тобой наделены мучительным даром.
Я понял, что он имеет в виду. У нас, рассказчиков, средний палец считается символом смерти.
— Жаль, что это так, — добавил Джауд. — Это тяжкое бремя. Из-за него мы не совсем люди.
Затем он обратился к Мохаммеду.
— Прощай, — сказал он и прижал ладонь к сердцу.
Мохаммед не сделал ответного жеста.
Быстро оглядевшись, туарег покинул кружок слушателей. Я с сожалением провожал его глазами.
Перелом
Нечто в его словах вызвало у меня воспоминания о давнем разговоре между мною и братьями. Это было на рассвете нашей юности; каждый из нас пестовал свои идеалы, уже тогда вполне оформившиеся.
Мы устроились на скале, под нами была долина. На самом дне приютилось селение. Наш дом стоял на уступе, несколько возвышаясь над остальными домами. Вдалеке темнели дождевые тучи; вскоре мы увидели, как они пролились на пики Высокого Атласа. Небо стало черным, затем приобрело жутковатый лиловый оттенок; на этом фоне линия белоснежных гор казалась зазубренной молнией.
— Как красиво! — воскликнул я и даже присвистнул от восторга.
— Я бы выбрал другое слово, — остерег Мустафа. — Слово «красота» я обычно употребляю по отношению к слабому полу.
— Еще бы, — усмехнулся Ахмед. — Ты помешался на девчонках.
— А что в этом плохого? У меня здоровый интерес. И вообще, я не ребенок, мне уже четырнадцать.
— И все же гроза — красивая, — невозмутимо повторил я. Закурил, предложил сигарету Ахмеду, а Мустафе не стал предлагать.
— Эй! А я что, не в счет? — возмутился Мустафа.
— Право на сигарету нужно заслужить, — заметил Ахмед. — Это тебе не обычная привилегия, для которой достаточно достигнуть определенного возраста.
— Отлично, — сказал Мустафа. — И что же надо сделать?
Ахмед хихикнул.
— Потерять невинность, вот что!
— Ишь ты! — отвечал Мустафа. — В таком случае я тут единственный, кому можно курить.
Мы вытаращили глаза. Ахмед спросил, не шутит ли Мустафа.
— Почему вы мне не верите?
Ахмеду, не имевшему убедительного ответа, оставалось только замолчать.
Я почувствовал необходимость спасти его и, откашлявшись, спросил:
— О чем ты говоришь, Мустафа?
— А как ты думаешь?
— Мы тебе не верим, — заявил Ахмед. Однако не выдержал: — С кем ты переспал?
— Со всеми девчонками, — расплылся в улыбке Мустафа.
— Где? У нас в селении?
— А где же еще?
— Ахмед! Мустафа! — осадил я. — Ведите себя прилично.
Ахмед не слушал.
— Тогда назови их поименно.
Мустафа принялся загибать пальцы:
— Салима, Зюбейда, Дойя, Худа… Всех и не упомнить.
— Что за чушь! — перебил я.
— Так вот зачем он околачивается у пруда, — презрительно бросил Ахмед.
Мустафа принял вид оскорбленной добродетели.
— Ничего подобного, я у пруда не «околачиваюсь». Просто мне не нравится наш ледяной ручей. В пруду вода приятнее.
— Наверно, ее нагревают горячие сердца твоих многочисленных поклонниц, — съязвил я.
— Не исключено, — согласился Мустафа, потупившись.
— Бесстыжий ты, — констатировал Ахмед и сплюнул. — Небось переспал заодно и с Хайат, Шеймой и Зайной! — Ахмед наобум назвал имена своих ровесниц.
— Помилосердствуй! — воскликнул Мустафа. — Не такой уж я неразборчивый. Хайат — толстая, Шейма — косоглазая, а у Зайны борода растет.
— Дурак ты, — гнул свое Ахмед. — Неправильно приоритеты расставляешь. У отца Хайат куча денег, отец Шеймы — ростовщик, а братья Зайны держат таксопарк в Тафилалете. В конце концов, значение имеют только деньги.
— Деньги нельзя трахать, — грубо заметил Мустафа.
— Зато в них можно купаться, — не смутился Ахмед. Помедлил секунду и на сей раз без небрежности назвал по имени девушку, к которой, мы знали, был неравнодушен: — А как насчет Малики?
— Расслабься, — отвечал Мустафа. — Она вся твоя, как только дозреешь.
— В любом случае, — возобновил атаку Ахмед, — наши с тобой вкусы не совпадают. Девчонки, которых ты перечислил, мажут губы красной помадой. Особенно усердствуют Салима и Зюбейда. Они выглядят как шлюхи. Мне такие не нравятся. По-моему, девушка, которая пытается усилить привлекательность с помощью краски да тряпок, заслуживает только презрения. Правда, подозреваю, именно на это ты и повелся.
— Я, дорогой мой Ахмед, повелся, как ты выражаешься, на красоту. Впрочем, тебе этого не понять. Ты не видел того, что видел я.
— Замолчи, хвастун.
— Я хвастун? А ты тогда кто? Не ты ли в тот день, когда впервые узрел свою бесценную Малику, лег спать без штанов, чтобы, по твоим же словам, сны были слаще?
