Не успели эти слова сорваться с его губ, как Мустафа оттолкнулся от отвесного края — и пропал. Боясь вдохнуть, мы очертя голову бросились к обрыву и стали смотреть вниз.
Мустафа лежал, раскинув руки и ноги, на каменистом уступе, до которого от нас было несколько десятков футов. Когда мы с Ахмедом спустились к нему, он слабо улыбнулся.
— Кажется, я ногу сломал, — сказал Мустафа. — Ужас как больно, только я не жалею. Я бы этот миг, когда с обрыва бросился, ни на что в мире не променял. Теперь я знаю, как это будет для меня — влюбиться по-настоящему. Ну что, вы мне до сих пор не верите?
Мы с Ахмедом недоуменно переглянулись и в один голос воскликнули:
— Ты чокнутый!
Захра
Битых два часа мы втаскивали Мустафу обратно наверх. Гроза застала нас по дороге домой. Вымокшие до нитки, мы, разумеется, что-то наврали родителям насчет перелома.
Дня через два, ярким солнечным утром, мы с Мустафой сидели во внутреннем дворике. Загипсованная нога Мустафы покоилась на опоре. Вдруг во дворик ворвался Ахмед и едва не наехал на нас своим велосипедом.
— Хасан, — завопил он, — оторви задницу от скамейки! По северной дороге прочь из деревни идет девчонка, которую отец тебе сосватал. Если поторопишься, успеешь ее нагнать и разглядеть. Вот, возьми мой велосипед.
— А это точно она?
— Она, она. Это Захра, чтоб мне провалиться. Я на сто процентов уверен.
— Но она же не местная. Что она делает в нашей долине?
— Откуда мне знать? Может, навещала кого. Мне мой приятель Дахили шепнул. Он с ее братьями дружит, и Захру узнал, когда она из деревни выходила. Так ты едешь или нет?
Я колебался.
— Ахмед, — начал я, — не знаю, хочу ли я увидеть ее. В конце концов, отец плохую невесту не сосватает, и вообще есть определенный порядок…
Мустафа пихнул меня.
— Хасан, что ты как старый дед, — сказал он с раздражением. — Ахмед дело говорит. Давай поезжай. Потом расскажешь, какова твоя невеста.
Я поочередно посмотрел на обоих своих братьев, потом, неожиданно для самого себя, с живостью вскочил на Ахмедов велосипед и помчался, отчаянно крутя педали, по ухабистой деревенской дороге.
— Она в ярко-зеленом бубусе! — крикнул вдогонку Ахмед. — Не перепутаешь!
Ахмед оказался прав. Я действительно сразу узнал Захру, тем более что она единственная шла на север. Во рту пересохло, сердце заколотилось.
Сбавив скорость, когда до девушки оставалось метров двадцать, я обогнал ее и лишь затем обернулся. Господи, она была прекрасна, как Шехеразада! Личико сердечком, глаза огромные, темные, на остреньком подбородке вытатуирован изысканный зеленый узор. Захра улыбнулась, увидев, что я смотрю на нее, и в этот самый миг я потерял управление, велосипед накренился, и я с грохотом, который эхом отозвался в окрестностях, упал и остался лежать на спине.
Мы поженились через четыре месяца. Захре только-только исполнилось шестнадцать. Ровесница Ахмеду, она была двумя годами моложе меня.
Исцеляющий сад
— Вот так дела обстояли с моими братьями, — сказал я, прервав повествование, чтобы оглядеть слушателей. — Ахмед все такой же; он ни капли не изменился. Держится за материальное, считает, мир создан для удовлетворения его потребностей. Что касается Мустафы и его безоговорочной веры в красоту… Подождите немного. Скоро мы увидим, куда приведет нас эта история. Обязательно увидим.
Снова окинув слушателей взглядом и выдержав длинную паузу, я добавил:
— В одном я уверен. Если говорить о судьбе Мустафы после встречи с двумя чужестранцами, туарег Джауд на диво точно определил опасность, которую красота представляет для узревших ее, ибо жизнь моего брата действительно изменилась навеки, стала существованием без удовлетворения и радости.
Раздался новый голос, несколько насмешливый, говорящий как бы не всерьез:
— Ну, не знаю, Хасан, не знаю. Я и с этим обитателем песков был не согласен и твоего мнения разделить не могу. По-моему, вы погрязли в пессимизме.
Обернувшись, чтобы понять, кто говорит, я узнал тщедушную фигуру Юсуфа, среднего сына торговца апельсинами. Юсуф был низкорослый, желтый с лица; говорили, он большой охотник до женщин. Он пустил по кругу корзину сладких и горьких апельсинов.
— Вот, отмечаю рождение третьего ребенка — сына! — с гордостью объяснил Юсуф.
И весьма пренебрежительно махнул рукой в том направлении, где скрылся туарег.
— Наш друг туарег — философ, — продолжал Юсуф, — и язык у него, конечно, подвешен, только мне от этого ни холодно ни жарко. Из его речи я не узнал о жизни практически ничего неизвестного прежде. Да, порой происходят ужасные события, только что ж тут удивительного? Зато настоящая, не вымышленная жизнь не устает вознаграждать меня, всякий раз открывает что-нибудь необычное, доселе невиданное. Глаза, чувства и способность рассуждать здраво для того нам и даны, чтобы мы с их помощью учились на собственном опыте, как бы горек он ни был. Что до любви, она и есть самое главное вознаграждение за несчастья. Так-то вот, друзья мои. Скажите «нет» пессимизму! Предчувствия требуют уважения, согласен; только к чему загодя счастье омрачать? Лучше внушайте себе: я, мол, шахматная доска и сам партию своей жизни веду! — Повернувшись к лавочнику Мохаммеду, Юсуф, блестя глазами, добавил: — Именем моего новорожденного сына благословляю твою счастливую судьбу, что дала тебе лицезреть доброту чужестранки к смиреннейшей животине — ишаку. То было проявление самого чистого сострадания. Завидую твоим глазам, ибо также видел эту чужестранку, наверно, вскоре после тебя. И хотя я был впечатлен куда меньше, чем ты, твой рассказ облагородил мои воспоминания.
— Ты тоже видел двух чужестранцев? — воскликнули в кружке слушателей.
Юсуф рассмеялся и сказал:
— Да-да, я их видел. Я видел пару, вокруг которой наш Хасан ткет сказку, как только он умеет.
Сделав паузу, словно опытный рассказчик, что желает оценить воздействие своих слов, Юсуф выбрал особенно соблазнительный апельсин, ловко снял кожуру и принялся есть, выплевывая косточки, так что вскоре вокруг него была их целая россыпь.
— Моя встреча с чужестранцами состоялась в дневное время, — начал Юсуф, — но я, увы, не обладаю даром слова, как наш Хасан, поэтому скажу только, что мне эти двое показались просто молодыми, наивными и чрезвычайно утомленными туристами. Возможно, они так устали, потому что долго слонялись по старому городу. Они забрели в сад возле дома, что соседствует с мечетью Квессабен. Дом принадлежит моему приятелю. Сам он поехал в Мекнес навестить свояков, а ключи оставил мне, чтобы я за хозяйством присматривал. Он всегда так делает, когда уезжает.
Поэтому-то я и отдыхал во внутреннем дворике, ждал, пока спадет дневная жара, как вдруг услышал голоса. Я очнулся от дремы и с удивлением увидел, что в саду, полускрытые тенью, среди цветущих деревьев и кустов, уселись молодые мужчина и женщина. Одежда, хотя и скромная, выдавала в них чужестранцев. Женщина была в линялых синих джинсах, шлепанцах и белой футболке с надписью «Я люблю Нью-Йорк». У мужчины за поясом торчала бутылка воды, он то и дело разворачивал мятую карту старого города. Оба были грязные и потные; эти назрани вечно таковы, стоит им чуть прогуляться по солнцепеку. Относительно внешности чужестранцев, столь многословно здесь обсуждавшейся, скажу только, что мужчина был тощий и какой-то, чтоб не соврать, весь зажатый, а женщина — из тех, что умеют
