миндальное молоко, а также терпкий напиток из женьшеня под названием «кенденьяль», считавшийся афродизиаком. Чаще всего клиенты спрашивали кроваво-красную мергез — колбасу из баранины. Абдеслам приправлял ее пикантным соусом хариса собственного приготовления. Он ужасно гордился своей харисой. «Настоящего мужчину видно по тому, как он ест мою харису» — вот какое у него было любимое присловье.
Я работал в харчевне с девяти утра до четырех дня, а затем вместе с отцом устраивался на противоположной стороне площади. Самое тяжелое было — переждать время между трапезами; особенно оно тянулось, когда солнце стояло в зените. Я развлекался тем, что воображал себя глазом, который гуляет отдельно от тела. Этому приему научил меня отец, чтобы развивались воображение и память. Глаз- скиталец отправлялся по моим поручениям, а по возвращении представлял подробные перечни увиденного, я же, в свою очередь, воспроизводил эти перечни отцу. Отец дал мне задание; набрать сто разных объектов; я очень гордился, когда в один прекрасный день смог перечислить их все.
Эти мысленные перечни были словно струйки дыма, которые я наколдовывал из пустоты. Они позволяли вырваться из ловушки лакейских обязанностей и с каждым разом укрепляли уверенность в своих силах. Сначала я вносил в перечни все без разбора и порядка — клетку с соловьем, корзины ручной работы, берберские женские украшения, яркие рахалия — декоративные тарелки из Феса, выполненные в глянцевых синих, зеленых и желтых тонах; тонкой росписи глиняные масляные лампы, медные кувшины для воды и серебряные чайники, бронзовую руку Фатимы, защищающую от дурного глаза, кованые стулья, сердитых гусей и кур, шелковые кисти, кожаные чувяки, джеллабы и бурнусы, горки сушеных листочков мяты, пластиковые емкости для пряностей, наполненные ююбой, каба-каба, индиго, румянами, шамбалой, серой амброй. Затем я стал давать памяти более сложные задания, составлять перечни конкретных вещей — например засахаренных фруктов, или расписанных вручную шкатулок, или верблюжьих седел. Вскоре перечни наскучили мне. Задания для глаза-скитальца становились едва выполнимыми: наблюдать сквозь двери и стены или убирать камни, которыми вымощена Джемаа, чтобы открылись пики, а на них — мумифицировавшиеся головы с лицами, искаженными болью. А в другой раз под камнями обнаруживались целые акры спрессованных жасминовых лепестков.
Я стал мысленно называть себя Повелителем глаза-скитальца. Никто и ничто не укрывалось от щупалец моего взора. Я вселял страх гнева Господня даже в души самых отпетых преступников. Отец, узнав об этом из моих речей, предостерег меня от высокомерия.
Зуак
В самом сердце медины, на втором этаже дворца Дар-Си-Саид, расположен чертог для новобрачных, от пола до потолка расписанный цветочными и геометрическими узорами, выполненными на панелях из атласского кедра. В углу чертога есть небольшая деревянная панель, отличная от прочих, со стилизованным изображением марракешского уличного рассказчика. Подле рассказчика сидит его сынишка. Хотя резьба, уникальная уже потому, что представляет человеческие фигуры, была сделана более века назад, мне нравится думать, будто это наш с отцом портрет. Такие мысли вызывают улыбку — надо же, мы увековечены на деревяшке, чудом избегнувшей мусульманского запрета на образы живых существ.
Когда-то давно, сидя в тени отца на килиме, я думал об этой панели и пытался замереть подобно нарисованному мальчику. Однажды женщина в чадре, впечатленная моей способностью оставаться абсолютно неподвижным, дала мне пять дирхамов и кусок сладкого липкого пирога. При виде монет отец нахмурился, явно обеспокоенный — не за это, по его мнению, следовало получать плату. «Я верю, — говорил он, — в бессмертие слов. Но не верю в разного рода уловки. Нельзя путать реальность с чистотой воображения».
Наверно, по счастливой случайности в том же самом чертоге дворца Дар-Си-Саид мое внимание привлек подсвечник из бусин, тончайшей работы. В проволочную сеть были вплетены бусины, и огонь светил как бы из янтарной клетки. Я с первого взгляда влюбился в эту вещицу. Был вечер, закатное солнце окатило малиновой краской отдаленные горные вершины. Умирающий свет проникал сквозь мутное оконное стекло и поигрывал на подсвечнике. С тех пор каждую ночь, перед тем как заснуть, я грезил о нем. Я будто сам становился этим подсвечником, пронизанным светом, мои нервы вибрировали на той же частоте, что и невесомые проволочки; каждый раз, когда перед мысленным взором вставал подсвечник, меня охватывала сладкая дрожь. Я лежал в постели и улыбался от тайного счастья.
Однажды вечером дядя Моханд спросил, о чем это я мечтаю, и рассмеялся, услышав ответ.
— Что ж, — сказал дядя, — по крайней мере это безобидная страсть в отличие от многих других. — И тяжко вздохнул. — Неодушевленные предметы не огрызаются, — продолжал дядя, — не гнобят и не изводят человека. — Он с тоской покосился на кухню, где хлопотала тетка.
— Поделись со мной своей фантазией, — попросил дядя Моханд. — Я найду ей применение. — И добавил: — Остерегайся женщин. Они опасны.
Отель «Али»
— Но эта женщина была восхитительна, — с печальной улыбкой произнес Абдулла, и я не усомнился в его правоте. Абдулла взглянул на меня. Глаза у него блестели, будто он сподобился увидеть чудо.
Абдулла — завсегдатай моего кружка слушателей. Он бербер из долины Дадес, что на восточной стороне Атласского горного хребта. Говорят, он сын квайда, вождя племени, просто удача отвернулась от него. Сколько я знаю Абдуллу, он работает официантом в популярном отеле «Али», что на улице Муллы Измаила, сразу за Джемаа-эль-Фна. Кружок слушателей всегда кажется неполным, покуда не придет долговязый сутулый Абдулла и своим присутствием не благословит действо.
— О ком это ты, Абдулла? — раздался грубый оклик.
Кроткий Абдулла прикрыл глаза, будто вспоминая.
— О двоих чужестранцах, что бродили по нашей площади, — почти шепотом начал Абдулла. — О тех, что явились словно из другого мира. У женщины были синие глаза и золотые волосы. Я грежу о ней и поныне.
Тот же голос раздраженно перебил:
— Я думал, у нее темные глаза и темные волосы.
— Ты ошибаешься, — отвечал Абдулла с безыскусностью, заставлявшей поверить в его искренность. — Образ этой женщины отпечатан в моем мозгу. Забыть ее невозможно; никак невозможно.
Он на секунду замолк, уши его побагровели. Затем продолжал;
— Какой мне смысл лгать? У меня только что обнаружили рак. Мне недолго осталось. Память об этой женщине я унесу в могилу.
— Не будь таким фаталистом, Абдулла, — мягко произнес я.
Абдулла улыбнулся:
— На самом деле я реалист.
Он тихо кашлянул, и в этом приглушенном звуке мы уловили недуг, точащий его тело. Словно разгадав наши подозрения, Абдулла поник головой.
— Сейчас речь не обо мне, — смущенно сказал он. — Выслушайте мою историю. Вы будете удивлены.
Порывистым жестом Абдулла откинул со лба завиток волос. Устремил взгляд поверх наших голов, и зрачки его расширились, будто он бросился в темный водоворот памяти. Все так же глядя на дальнюю оконечность площади, Абдулла стал рассказывать о той ночи на Джемаа, нанизывая одну подробность на другую, с глубоким вниманием к мелочам, которое было его отличительной чертой.
— Я работал в ночную смену. Было ровно девять вечера, ибо старинные часы в ресторане как раз начали бить и я по обыкновению считал удары. Подобно этим часам большинство вещей у нас в ресторане
