— Давай уйдем! — воскликнул я, потрясенный.
— Как думаешь, сколько она так сидит?
— Понятия не имею. Уходим!
— Подожди!
Мустафа осторожно потянул серебряный убор, что поблескивал в волосах покойной.
— О чем она думала, когда надевала это украшение? — произнес Мустафа. Нежность в его голосе потрясла меня.
Быстрым взглядом он окинул лицо женщины.
— Как грустно, Хасан. Что, по-твоему, с ней случилось?
— Не знаю.
— Может, она от горя умерла?
— Наверно.
— Не хочу, чтобы с нами такое произошло.
Мустафа наклонился, чтобы дотронуться до руки женщины. В первую секунду я решил, брат ловит белого мотылька, вспорхнувшего, едва он коснулся мертвых пальцев. Однако Мустафа не обратил на мотылька внимания, но выпростал из горсти покойной некую вещицу. Это был резной красный камешек, который оказался чернильницей в форме льва. Неотрывно глядя на чернильницу, Мустафа произнес непривычно серьезным тоном:
— Хасан, я тебя очень люблю. Если ты в беду попадешь, я за тебя жизнь отдам.
— Мы друг за друга жизнь отдадим, — поправил я.
— Да, но сначала я тебя спасу.
— Спасибо, — отвечал я, тронутый настойчивостью брата. — Я этого не забуду.
К моему удивлению, Мустафа поцеловал каменного льва и сунул себе в карман, что было совершенно непозволительно.
— Что ты делаешь? — возмутился я. — Чернильница принадлежит этой женщине!
— Женщина мертва.
— Немедленно положи где взял и не спорь! Мы не воры.
— Теперь лев мой, — заявил Мустафа, и его подбородок упрямо напрягся. — Кто нашел, тот и хозяин. Так мир устроен.
Я не собирался обсуждать с ним мироустройство. Если Мустафе так приспичило взять чернильницу — пусть берет на здоровье. Мне же хотелось одного — найти отца и Ахмеда прежде, чем обрушится дневная жара.
— Ладно, — сказал я. — Раз для тебя эта штуковина такое значение имеет — валяй грабь покойницу. Хорошо, что ты не суеверен.
— Этот лев говорит со мной. Он будет моим талисманом.
— Что-то этой женщине талисман не сильно помог, — фыркнул я. — Пойдем, скоро жарко станет.
Я едва держался на ногах. Ступни увязали в песке, однако мы упорно шли, ориентируясь по солнцу. Хотя оно еще не набрало полную силу, зной уже был жесток. Каждый взгляд на небо причинял боль. Наши тени постепенно истончались. Даже края облаков на горизонте стали неестественно белыми. С медленной неумолимостью наши веки покрывались коркой; в горле давно пересохло. Песок обжигал пятки. На целые мили не было ни малейшей тени. Через некоторое время Мустафа пожаловался, что видит сразу много солнц, и я решил: случилось худшее. Взял брата за руку и потащил. И вот, когда жара стала одерживать верх и надо мной, послышались крики:
— Хасан! Мустафа!
Мы вскинули головы, принялись озираться. Широко раскрытыми глазами проследили, откуда нас зовут. На вершине бархана, впереди, но довольно далеко, стояли, размахивая ярко-красными одеялами, отец и Ахмед. Несмотря ни на что, мы нашли их. Мустафа запрыгал, закричал от радости. Я же просто опустил веки и, счастливый и обессиленный, рухнул на колени.
Каменный лев
На этом слове мой единственный слушатель вздрогнул.
— С Сахарой не шутят, это верно, — с важным видом прокомментировал он. — Сам я не бербер, но понимаю, как велика ее власть над вашим народом.
Он помолчал, поглядел на потолок, где уселась муха.
— А странный вам сон приснился, ну, тогда, в пустыне, — произнес он несколько неожиданно. — Вам часто сны снятся?
— Бывает.
— А мне вот не снятся. Если б снились, я бы рассказчиком стал, как вы. А вместо этого сижу в участке, с разномастными преступниками дело имею.
Констебль помрачнел.
— Все упирается в деньги. У меня большая семья. Шесть человек детей — шутка ли. Попробуй прокорми. Бьешься, бьешься…
Констебль снова взглянул на потолок, будто его очень занимала муха.
— Что ж, история интересная, — помедлив, подытожил он. И обратил мое внимание на тот факт, что, слушая меня, изгрыз целую палочку из древесины грецкого ореха. — Раньше такого не случалось, — признался констебль, откашлявшись и сплюнув в железное ведро. — Вы тогда сообщили родственникам беглянки, что нашли ее?
— Сообщили, только их поиски не увенчались успехом.
— Очередное необъяснимое исчезновение?
— Пожалуй.
— Вероятно, труп утащила какая-нибудь зверюга, — предположил констебль.
— Очень может быть.
— Что за кошмарная смерть. Да еще в таком юном возрасте.
Внезапно он прервал разговор и стал оглядываться по сторонам, причем на лице было полное замешательство.
— Какая же тут прорва песка! Сам видел, как уборщица все вымела часа два назад. Откуда что берется?
Констебль повозил по полу мысом ботинка и робко осведомился, нельзя ли поближе взглянуть на чернильницу.
— Это она и есть? — переспросил он, внимательно рассматривая камешек. — Выходит, и брату вашему она удачи не принесла. Зря вы тогда позволили ему забрать чернильницу у покойной. Я бы на вашем месте поскорее избавился от этой штуковины.
— Где мой брат?
Констебль взглянул на часы и буквально подпрыгнул. Он вышел с извинениями и обещанием узнать, почему не ведут Мустафу.
— Я лично его доставлю. Мигом.
Через несколько минут он действительно привел Мустафу.
С ужасом и тоской смотрел я на брата. Больно было видеть его в тюремной робе и кандалах. Лицо у Мустафы было изможденное, измученное, посредине лба — багровая ссадина. За одну ночь брат мой будто постарел минимум на двадцать лет. И в то же время весь облик его дышал спокойствием. Мустафа уселся на казенный табурет и устремил на меня сквозь решетку взор, почти безмятежный. Я молчал, не в силах смириться с его новым, кошмарным положением.
— Ох, Мустафа, Мустафа! — Я наконец дал волю чувствам. — Что же ты наделал?
— Привет, Хасан. С’бах л’кхир. Доброе утро.
Брат говорил тихо и с виду равнодушно, словно отстранился от прежней жизни; я связал это с его положением. Имея в виду ссадину, спросил:
