— Тебя били?
Мустафа пожал плечами:
— Такие здесь порядки.
Я поймал взгляд констебля, указал на лицо Мустафы. Констебль покраснел и на несколько мгновений отвел глаза.
Мустафа продолжал смотреть с тем же спокойствием. Потом заметил у меня пластиковый пакет.
— Значит, мои вещи тебе отдали, Хасан. Это хорошо.
Я положил на ладонь каменного льва:
— Где ты его взял?
— Сейчас расскажу, — пообещал Мустафа, со значением косясь в сторону констебля.
— До сегодняшнего дня я помалкивал о том, каким тяжким грузом легло на меня твое давнее мародерство. Не могу отделаться от мысли, что чернильница принесла нам беду.
Мустафа покачал головой.
— О брат мой, впитавший суеверие с молоком матери! Когда ты только хоть чему-нибудь научишься? — И Мустафа по обыкновению взъерошил волосы.
— Вообще-то это не столь важно, но, раз уж мы заговорили о вещах, будь добр, передай мои кассеты, те, что с песнями Халеда,[9] Шеба Мами [10] и диджея Кула, моему другу Омару в Эс-Сувейре. Где его найти, тебе известно. Несколько лет назад ты был у него в магазине барабанов.
— Конечно, передам, — обещал я, дивясь, зачем в такую минуту говорить о старых кассетах.
Мустафа, вероятно, угадал мои мысли, потому что слабо улыбнулся, будто хотел сказать: «Прости, я знаю, для тебя это просто хлам, но в моем мире кассеты имеют большую ценность».
— Что ты теперь намерен делать? — Последний звук еще не растаял в воздухе, когда я понял, насколько дурацкий задал вопрос.
Ответ заставил меня потерять дар речи.
Совершенно спокойным голосом Мустафа произнес:
— Я намерен остаток дней провести в одиночестве и тишине. Я всю жизнь потворствовал своим прихотям: теперь надеюсь найти утешение в тюремной камере. Руководствуясь догматами нашей веры, согласно которым своды мечети суть райские врата, я намерен превратить свою камеру в обитель молитвы. Это будет не слишком трудно. В конце концов, какая еще религия столь же изысканна в своем аскетизме, как ислам?
Я только глазами хлопал; услышанное не укладывалось в голове. Наконец мне удалось произнести:
— То есть ты обратился к вере?
Видимо, голос выдал меня, потому что Мустафа улыбнулся.
— А ты не можешь этот факт переварить, да?
— Не знаю. Просто очень уж неожиданно.
— Ничего, Хасан, ты свыкнешься с этим, как я свыкся. Тебе нужно время, и только.
— Я всегда считал, что именно жажда жизни сделала тебя городским пижоном.
— Все изменилось в тот миг, когда я увидел чужестранку.
Я долго смотрел на Мустафу, гадая, как лучше ответить. Понял, что от ответа ничего не будет зависеть, и сказал только, что действия Мустафы — выше моего разумения.
— А что в них непонятного? — удивился Мустафа.
— Значит, это разочарование в любви привело тебя в тюрьму?
— Я бы иначе выразился. Мне кажется, я выполнил свой долг. Я в ладу с самим собой. Ибо только истинная любовь оправдывает жертвоприношение, я же принес в жертву себя во имя величайшей на свете любви и не жду, не могу ждать за это награды. Я, Хасан, люблю чужестранку всем сердцем, а всякий, кто так любит, готов отказаться от возлюбленной.
— Начать с того, что чужестранка твоей никогда не была! — возразил я.
— Речь не о том, — ответил Мустафа тоном столь обыденным, что я засомневался в адекватности своего брата. С легкой улыбкой он продолжил: — Каждый человек в одиночестве движется к любви, в одиночестве — к вере и к смерти тоже. Но иногда чудный миг — все равно что дверь в рай. Время, что я провел с Лючией, кажется мне вечностью. Разве хоть что-нибудь может сравниться с этими мгновениями чистого, без примесей, чувства? Теперь единственное, чего я хочу, — не расплескать воспоминания; жить воспоминаниями.
— Выходит, ты намерен повернуться к миру спиной? — Я изо всех сил сохранял спокойствие.
— Я намерен жить одним днем. Не хочу думать о будущем и о прошлом не хочу. Значимо только настоящее, и мое настоящее будет прожито во владениях духа, где нет ничего, кроме покоя и тишины.
Больше я не мог сдерживаться.
— Рад, что ты пребываешь в ладу с собой, — процедил я. — А вот как насчет твоих близких? Что я скажу родителям или Ахмеду и его жене? Что ты за одну ночь из сибарита превратился в мистика? Да еще в тюрьме, да еще за преступление, которого не совершал? Ты сам-то понимаешь, что говоришь? Если понимаешь, сделай милость, объясни, потому что я совсем запутался.
— Не знаю, Хасан, что тебе сказать. Ответов на твои вопросы у меня нет. Это ведь твои вопросы, не мои. Все, что мне известно: я достиг принципиально иной стадии жизни. Тебе, с твоих позиций, трудно это понять, но, пожалуйста, уясни одну вещь: я удалился от мира.
Отчаяние охватило меня при мысли, что вот этот таинственный незнакомец — мой брат. Тщетно подбирал я слова. Разве могут родные люди быть столь чужды друг другу?
— Мустафа, мой мир на кусочки рассыпался.
Наверно, нечто в моем голосе тронуло его, ибо он подвинулся к решетке и прижался лицом к прутьям. Глаза его показались еще более загадочными, полными сочувствия и печали.
— Чем тебе помочь, Хасан? Я все сделаю, что смогу.
— Мустафа, я ни на секунду не поверил, что ты как-то связан с событиями злополучной ночи. По крайней мере скажи, что ты сообщил полиции. Какую историю измыслил? Что ты такого наговорил, если тебя за решетку упекли?
— Не волнуйся, Хасан, — улыбнулся Мустафа. — Не тревожься. Я не хуже любого в нашей семье умею рассказывать истории.
— Зачем ты это сделал? Ты же невиновен!
— Помнишь, что я обещал тебе в пустыне, тогда, после песчаной бури? Помнишь, я сказал, что жизнь за тебя отдам?
— Конечно! Конечно, помню. Только при чем здесь твоя клятва?
— А еще помнишь, ты частенько говаривал: всякое деяние человека — по сути, вызов? Так вот, это мой вызов, мое неповиновение от твоего имени. Выслушай мою историю и скажи, что думаешь.
Песок
— Погоди минуту, — попросил я и обратился к моему недавнему другу констеблю, который сидел в углу, не сводя с нас бдительного взгляда. — Сколько времени отведено для свидания?
— Примерно полчаса, — отвечал констебль.
— В таком случае не могли бы вы удалиться?
Констебль смерил меня бесстрастным взглядом.
— Не имею права.
Тогда я подошел к нему и молча вручил крупную купюру, принесенную специально для такого случая. Так же молча констебль спрятал деньги в карман. Однако к моему удивлению, остался сидеть, и я понял, что требуются более серьезные меры. С минуту я раздумывал под нетерпеливым взглядом констебля, затем сделал шаг назад и обратил его внимание на песок, рассыпанный по полу.
— Этот песок, который вы еще раньше заметили, — тихо сказал я, — из самой Сахары.
