ям. Хоуорт — бедное нездоровое местечко в тисках нищеты, рождаемой застоями в текстильной промышленности. Целые семьи ютятся в сырых крохотных подвалах, бесчинствуют лихорадки, и среди обязанностей папы похороны составляют видную часть. В этот день в сравнении с моими лондонскими приключениями деревня выглядела даже меньше и беднее, чем обычно.
Я молчала в надежде, что мой спутник заскучает и покинет меня, так как мне хотелось думать про Гилберта Уайта. Мистер Уайт и я разговаривали в поезде всю дорогу от Кейли до Хоуорта. Сначала мы беседовали об Изабели, но вскоре перешли на личные темы. Я рассказала мистеру Уайту, как случайно нашла несколько стихотворений Эмили и решила опубликовать сборник стихов моих сестер, а также и моих. Я призналась, что проданы были только два экземпляра, но это начинание пришпорило меня взяться за романы. Мистер Уайт рассказал мне, как рос в Брэдфорде, о роковом несчастном случае с его отцом, и как благотворительное общество оплатило его образование в пансионе, а затем в богословском колледже в Оксфорде. У нас оказалось много общего — наше северное происхождение, наше нищее детство, наша вера. Он стал самым близким мне знакомым мужчиной, каких у меня никогда не бывало.
Перед тем как мы расстались на станции Кейли, он написал на листке бумаги адрес своего прихода, вручил его мне и сказал:
«Не завести ли нам переписку?»
«То есть… если я припомню что-нибудь еще о мужчинах в поезде, или если вы что-то узнаете от вашей матушки? — спросила я в изумлении, так как никогда прежде ни единый мужчина, которым я восхищалась, не приглашал меня переписываться с ним. — Ну да, конечно, разумеется».
«Что бы вы ни решили написать, я буду в восторге прочесть», — сказал мистер Уайт с искренностью.
Я сочла благоразумным подождать, пока он напишет мне, прежде чем писать ему, а пока вновь и вновь переживала каждую проведенную с ним минуту. Я причесывалась с непривычным тщанием, будто он мог меня увидеть; мы вели воображаемые разговоры у меня в уме. Для женщины чистое безумие питать чувство к кому-либо без доказательства взаимности — мне ли было этого не знать! — но я ничего не могла с собой поделать.
Артур Николс теперь сказал:
— Вчера в книжной лавке я столкнулся с незнакомцем. — Совсем рядом с ним под зонтиком я вдыхала исходящий от него запах вареной капусты. Как я желала, чтобы моим спутником вместо него был Гилберт Уайт! — Он справлялся о вас, мисс Бронте.
— О? — сказала я, мысленно зевая: ну что интересного мог сказать мне этот младший священник?
— Он осведомлялся о членах вашей семьи, о том, кто ваши друзья, чем вы занимаетесь и какой у вас характер, — сказал мистер Николс.
Во мне шевельнулось беспокойство. Дождь и порывы ветра стали словно холоднее, чем минуту назад.
— Ну, а его фамилия?
— Он не назвался.
Мое беспокойство мгновенно переросло в тревогу.
— Ну, а как он выглядел?
— Я не обратил внимания.
Есть люди, не способные обрисовать характер или заметить значимые черты кого-либо или чего- либо, и мистер Николс принадлежит к этому разряду. Ах, если бы он обладал наблюдательностью, а также сдержанностью! Вдруг этот незнакомец был одним из тех двоих, что напали на Энн и меня в поезде? Я поглядела вдоль Главной улицы в сторону выгона и шлагбаума, где взимается дорожный сбор. Внезапно Хоуорт перестал казаться таким уж изолированным от внешнего мира.
— Мисс Бронте, надеюсь, вы не допустили ничего, что могло бы привлечь неподобающее внимание незнакомых мужчин? — сказал мистер Николс назидательно-порицающим тоном. — Как дочери священнослужителя вам следует быть осмотрительнее в своих поступках, дабы они не бросили тени на вашего отца или Церковь.
Как он смел предположить, будто я в чем-то провинилась, и наставлять меня в правилах поведения?
— Вы, право, находите любой повод, чтобы прочесть проповедь.
— Да. Таков мой долг, — сказал мистер Николс с полной серьезностью, истолковав мою шпильку как похвалу.
Жаль, что мистер Николс не походил на Гилберта Уайта, которого моя безопасность заботила больше мнения сплетников. Тем не менее я знала, что мистер Николс — хороший человек, весьма уважаемый и папой, и прихожанами. Быть может, Энн, Эмили и мне не следовало заимствовать его среднее имя в качестве нашего псевдонима, хотя мы извлекли большое удовольствие из нашей тайной шутки.
Боясь сказать что-нибудь лишнее, если мистер Николс и дальше будет разговаривать со мной, я остановилась.
— Вот почта, мне надо зайти туда, — сказала я твердо. — Всего хорошего, мистер Николс.
И я скрылась за дверью, оставив его стоять под дождем.
Внутри почты стены занимали ящики и ячейки. За барьером сидела Нэнси, почтмейстерша, пухлая женщина с завитыми седыми волосами под муслиновым чепцом.
— А, мисс Бронте! — сказала она. — Слышала, ты возвратилась из Лондона, поездка была приятная, надеюсь? Видела твоего папашу вечор, когда он возвращался с Дубовой фермы. У них там плохо дело с горячкой.
Последовали прочие деревенские сплетни. Когда она умолкла перевести дух, я отдала ей мое письмо и спросила:
— Что-нибудь для меня? — Нэнси принялась рыться в письмах и пакетах, и тут меня осенило. — Обо мне никто чужой не справлялся?
— Собственно, да, — сказала Нэнси. — Два дня назад это было. Какой-то мужчина допек меня всякими расспросами, вроде кому ты пишешь, да от кого получаешь письма.
Во мне шевельнулось дурное предчувствие.
— Вы ведь ему не отвечали, правда?
Щеки Нэнси побагровели.
— Вот уж нет! Сказала ему, чтоб он своими делами занимался, а в чужие не лез. — Она повернулась и промямлила: — Вроде было для тебя что-то, мисс Бронте. Куда же оно задевалось?
Я содрогнулась, подумав, сколько всего мог почерпнуть убийца из ее обширного запаса сведений о нашей семье.
— А вы не могли бы описать, как он выглядел, этот мужчина?
— Джентльмен с черными волосами и городскими повадками. — Нэнси захихикала. — И собой красавец.
Во всяком случае, она была куда наблюдательнее мистера Николса, хотя и куда несдержаннее. Незнакомец мог быть брюнетом из поезда. Но если он теперь знал, где я живу, то почему не подобрался ко мне?
Мной овладел страх. И тут почтмейстерша воскликнула:
— А! Вот оно!
Она протянула мне плоский прямоугольный пакет примерно семи дюймов в длину, в оберточной бумаге, обвязанный веревочкой и с лондонским штемпелем, но без обратного адреса.
— И кто бы это прислал тебе подарочек? — спросила она с выжидательным любопытством.
Мои мысли мгновенно обратились к Гилберту Уайту. Может быть, он вернулся в Лондон и оттуда послал мне «Джейн Эйр» надписать? Есть ли в пакете и письмо? Радостное предвкушение вытеснило мой недавний страх. Я поспешила домой, заперлась в комнате над прихожей. Дрожащими пальцами я вскрыла пакет.
Письмо — это волшебное сокровище. Письма от моих родных и друзей утешали меня вдали от дома. Отсутствие писем ввергало в мучительную тоску. Когда-то я три года ждала письма, которое так и не пришло. Но вот на этот раз фортуна улыбнулась мне.
