протяжении недель после убийства Изабели Уайт, скрыто в словах, которые я почерпнула из этих дневников. Да простит меня Бог, если я осквернила ее память правдивости ради. С великим страхом я открываю дневник того года, переписываю ее рассказ.

Дневник Эмили Бронте

Среда, 12 июля 1848.

Угрюмый тревожный день после ночи дождя. Грозят новые бури — я чувствую костями их надвигающийся рокот. Земля, стонущий ветер и каменные стены нашего дома дышат зловонной сыростью. О, какой мрак эта погода наводит на мой дух, и так уже в тягостнейшем состоянии! Неужели самые Небеса оплакивают смятение души под кровом нашего дома?

Нынче утром, когда я поднялась наверх прибрать комнату Брэнуэлла, я застала его все еще в постели — изможденный, неприкаянный призрак.

— Эмили, пожалуйста, дай мне денег, — простонал он.

Я стянула с него замусоленное одеяло, но он схватил мои руки. Я вырвалась из его омерзительно липких клешней с криком:

— Не дам, отпусти!

— Один шестипенсовик! — умолял Брэнуэлл. — Если я не смогу купить опиум, я умру!

Было время, когда я попыталась бы уговорить его не губить себя, но у меня уже не осталось ни терпения, ни сострадания к этому слизняку. В какое сравнение шли его горести с моими?

Брэнуэлл зарыдал.

— О, бессердечная сестра! О, жестокий мир! Я умираю, а никому и дела нет! О, моя милая потерянная Лидия!

— Замолчи! — закричала я в бешенстве, ведь моя потеря была куда больше.

На поднятый шум торопливо пришел папа. Брэнуэлл соскочил с кровати и упал перед папой на колени.

— Отец, мне необходимы деньги. Пожалуйста! Вы должны мне помочь!

Папа печально покачал головой.

— Я уже потратил целое состояние, выплачивая твои долги. Больше тебе потакать я не намерен.

Глаза Брэнуэлла сверкнули хитростью отчаяния.

— Если вы мне не поможете, я убью себя!

Он схватил бритву с комода; я схватила его запястье. Мы боролись в безумном танце, Брэнуэлл пытался перерезать себе горло, я пыталась ему помешать.

— Дай мне покончить с моей жалкой жизнью! — вопил он.

Может быть, и следует позволить ему, подумала я. Может быть, потом мне следует обратить лезвие против себя — и нам не придется больше страдать. Но папа вырвал бритву у Брэнуэлла. Мы заперли его в комнате, он барабанил в дверь, выкрикивая угрозы в маниакальном бешенстве. Я пошла на кухню и принялась месить тесто, пытаясь отвлечься от поднятого Брэнуэллом шума и моих собственных тревог.

Где сейчас Энн и Шарлотта? «Вернитесь! Вернитесь!» — беззвучно взывало к ним мое сердце. Но я все равно пылала яростью из-за их предательства. Быть может, меня это оскорбляло бы меньше, если бы я могла писать! Но я не могу! Много историй было начато после завершения «Грозового перевала» — и все остались неоконченными. Всякий раз, когда я теперь сажусь писать, я слышу уничтожительный приговор критиков. Они трубят, что мой роман «показывает животное воздействие ничем не сдерживаемой страсти». Они чернят моих персонажей как «крайне отвратительных для нашего восприятия». Какая тоска владеет мной! Я способна только делать вид, будто пишу, покрывая страницы бессвязными фразами вроде этих, а воображение прячется за дверью, запертой внутри меня. Счастливица Шарлотта, путешествующая, творящая новый роман! Счастливица Энн, опубликовавшая вторую книгу. Ах, мое сердце вот-вот разорвется!

В какую растерянность и тревогу ввергли меня слова Эмили! Как могла она даже помыслить о смертном грехе — самой лишить себя жизни? Знай я про ее муки, я была бы более чуткой с ней. Ну хотя бы один намек! Она всегда казалась абсолютно уверенной в своем таланте, и с полным на то правом. Ее стихотворения и проза были само великолепие и неизменно завораживали меня. В литературных дерзаниях она всегда оставалась ведущей, моим кумиром, хотя я была старше годами.

Я и не подозревала, что она принимала к сердцу отзывы критиков; даже в ранней юности она казалась такой равнодушной к посторонним мнениям. Когда Эмили было семнадцать, она благодаря мне поступила в Роухедскую школу, где я преподавала. Ее внешность, эксцентричная уже тогда, навлекла на нее вражду и преследования учениц, задававших там тон, от которых я не всегда могла ее уберечь. Но она ни разу не дрогнула перед своими мучительницами. Она высоко держала голову — воин во вражеском лагере для военнопленных. Как я восхищалась ею! Моя слабость в том, что я всегда хочу, чтобы люди ценили меня — и мои произведения! — даже когда люди эти мне нисколько не нравятся. Как я желала последовать примеру Эмили!

Но теперь я поняла, что ее воинственность прятала нежную, ранимую душу. Эмили притворялась, будто презирает критиков, хотя ее сердце обливалось кровью из-за их злых отзывов о «Грозовом перевале». Она прятала от меня свои раны.

Когда Энн и я наконец вернулись в Хоуорт, мы тут же бросились на кухню, где Эмили месила тесто.

— Эмили! — вскричала Энн. — Как мне тебя не хватало!

Эмили ответила яростным взглядом. Она ничем не показала, что ей не хватало нас или что она за нас тревожилась. Улыбка Энн увяла.

— Здесь все было спокойно, пока мы отсутствовали? — спросила я с опаской.

Эмили словно меня не услышала.

Энн протянула нашей сестре книгу, которую купила в Лондоне.

— Мы привезли тебе подарок. Стихотворения Теннисона.

Когда Эмили даже не шевельнулась, чтобы взять подарок, Энн вздохнула и положила книгу на стол. Нам с Энн оставалось только обменяться встревоженными взглядами и молча согласиться, что Эмили следует оставить в покое, пока ее настроение не изменится. Мы тихонько выскользнули из кухни.

Два дня спустя после этого несчастливого возвращения Хоуорт оказался во власти дождливой знобкой непогоды. Я надела шляпку и мантилью, вооружилась зонтиком и пошла по Черч-роуд отправить письмо Эллен Насси, моей дражайшей подруге. В Эллен было что-то от сплетницы, с такой жадностью она хотела знать, что я делаю и что думаю. Последнее время я забросила нашу переписку и теперь отправляла письмо с не очень ясными объяснениями.

К тому же я не могла долее терпеть заключения в четырех стенах, где атмосфера оставалась кислой. Эмили продолжала дуться, Брэнуэлл ушел в деревню и вернулся вдребезги пьяным. Энн получила статью из «Спектейтора» с отзывом, гласившим: «Как и ее предшественница, „Незнакомка из Уайлдфслл-Холла“ наводит на мысль о немалом таланте, неудачно применяемом…»

Хотя ветер хлестал меня дождем и рвал мой зонтик, я радовалась одиночеству. Но мне не суждено было долго пребывать в нем. Когда я приближалась к концу проулка, меня окликнул преподобный Артур Белл Николс.

— Добрый день, мисс Бронте, — сказал он с заметным ирландским акцентом. — Могу ли я сопроводить вас?

Мистер Николс приехал из Дублина и теперь был помощником моего отца. Двадцать девять лет, густая темно-каштановая шевелюра и такие же брови, тяжелые черты лица и тяжелая поступь, солидный серьезный характер. Я находила его назойливым, так как он часто искал моего общества, хотя я не могла понять, с какой, собственно, стати. Я с неохотой позволила ему разделить со мной мой зонтик и сопровождать меня.

По Главной улице мы прошли через деревню. Ряды каменных коттеджей в копоти от торфяного дыма слезились дождем. Мистер Николс и я сторонились канав, до краев полных зловонной жижи из выгребных

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату