Просто я стал больше, что ли, там, внутри, больше. Многое понял, о чем прежде и не думал.
В комнате раздался смешок:
— Боится!
— Конечно, боится, — подтвердил кто-то.
Маша и Пернатый Змей снова здесь.
— А чего боится?
— Ясно чего: самого себя!
— Хи-хи-хи! Вот страх-то Господень! Что ж он о смерти-то собственной подумает?
Дети исчезают, а я думаю о смерти. Ведь я умирал много раз.
Увиденные мною жизни не умещаются в голове. Там не хватает места для противоречивой информации о том, что я был и минералом, и Богом одновременно. Первое сознание абсолютно тупо, второе сознание просто абсолютно. И как?
Как это все запихнуть в себя? Я захныкал как ребенок, что вылилось в легкий стон.
Василиса положила руку мне на лоб, и я с наслаждением сосредоточился на ее прохладе и мягкости.
Но порадоваться жизни мне не дали. В комнату вползала огромная змея. Я не видел ничего внушительнее и одновременно красивее этого земноводного. Она не спешила, нет. Медленно, с сознанием собственной значимости в этом мире, она втягивала бесконечное тело в маленькое пространство «хрущевки». Ее голова приблизилась к моему лицу, а на полу по всему периметру стен, сворачивались все новые и новые ее кольца. Кончилось это тем, что мы с Василисой оказались погребенными под всей ее массой. Я хотел встать, но не мог, не было сил. Тогда вздумал кричать, но мощное тело змеи тут же закрыло мне рот, а два огромных зуба приблизились к моим глазам. Стало нечем дышать. Я понимал, что ничего не могу сделать….
— Как ты думаешь, человек всесилен? — Серебряный Медведь спокойно смотрит на меня, его змея не беспокоит.
— Нет!
— Тогда, чего же ты переживаешь?
— Я хочу жить!
— Но ведь змея сильнее тебя! Ты не можешь с ней справиться!
— Что же, просто умереть, без борьбы?
Старик изумлен или делает вид, что изумлен, поскольку его глаза возбужденно блестят:
— А ты можешь бороться? Тогда борись!
Я в недоумении. Что же не так? Старик прав в обоих случаях. Если я не могу бороться — значит, должен умереть, но умирать я тоже не хочу. Но и сил, чтобы выжить, у меня нет. Значит — смерть, несмотря на жалкое сопротивление и вопящее желание жить! Это несправедливо!
— Хо-хо! Несправедливо? — старик чему-то рад. Я бы тоже не отказался порадоваться вместе с ним, но нечему. Меня утешает только то, что где-то там, на Земле, все замерло как фотокадр. Никто не шевелится: ни змея, ни Василиса, ни я. А может, это здесь для меня мгновения растянулись в века, а там все продолжается?
В века? Меня удивляет эта мысль, а старик начинает хохотать громче и исчезает.
Точнее, это я оказываюсь… змеей. Да, теперь я сама змея, а мое родное тело лежит там, свернувшись в комок страха. Я уползаю, успокаиваясь, и принимаю себя самого таким, каким я когда-то был…
Рука Василисы поглаживает мой лоб, а меня колотит озноб.
— Успокойся, Лешенька. Не надо так кричать. Ну?!
— Я кричал? — спрашиваю я, а зубы выстукивают джигу.
— Ох, наконец! — вздыхает она с облегчением. — Я уже снова хотела звонить в «скорую».
Я вижу, что под глазами у нее опять появились синяки, как тогда, после бессонной ночи. Еле двигаю рукой, чтобы погладить ее ладонь. Слабость чудовищная.
— Не надо «скорую», радость моя, — говорю я, — это пройдет.
— Пройдет, — вторит она и снова вздыхает, — когда?
— Ты бы поспала.
— Поспала? Ты бы видел себя и слышал. Безумие какое-то! — На ее глазах появляются слезы. Я пытаюсь ее успокоить, но вижу, что в этом нет необходимости.
Василиса смотрит на меня глазами безбрежного океана, и я тону в нем.
— Как ты думаешь, любовь может быть вечной?
— У любви много лиц, — автоматически откликаюсь я.
В синеве появляются облака, гладь океана покрывается рябью:
— Значит, не вечна!
— Ну, я не знаю, — говорю я, понимая, что сказал не то, что она хочет слышать. — Это сложно: испытывать вечно одно и то же чувство. Мы ведь живем в мире перемен.
— Но мы живем?
Я гляжу на нее, и до меня доходит, что это не Василиса.
— Мы?
В этом биноме Ньютона, составленном из слов, таится огромный смысл. Я сам с трудом понимаю его, хотя и разразился мудрым местоимением.
На меня обрушивается абсурдность всяких слов и мыслей, всякого существования и чувств.
Мы? Кто — мы? Полная Луна и я?
Разве ж мы живем? Кого-то из нас нет, и физически не может быть рядом, нас разделяют тысячи лет. Но ведь это не так: мы говорим, мы видим друг друга, наконец, мы знаем друг о друге.
Я чувствую, что окончательно тупею. Мир перемен… Перемен в чем?
— Может быть, ты права, и вечная любовь существует.
Внезапно я оказываюсь перед дверью, она распахивается, на меня обрушивается невероятный свет, я слышу голоса, необычную музыку, вижу какие-то фигуры, и… прихожу в себя.
Василиса спит рядом, широко раскинувшись под одеялом. На улице темно. Несколько минут я пытаюсь сообразить, что из того, что я видел и слышал, правда. Так ничего и не решив, встаю и выхожу в другую комнату. Включаю телевизор и нажимаю кнопку телетекста.
Факт, меня не было двое суток.
В спальне раздается шуршание, по коридору шлепают шаги, и входит моя любовь. Оценив мое состояние долгим взглядом, она произносит с улыбкой:
— Так ты говоришь, вечная любовь все-таки существует?
6
Игорь Юрьевич Лаврентьев проснулся в десять часов утра в своем загородном доме и поглядел на часы, но не смог рассмотреть ничего путного. Взгляд застилала полная и абсолютная пелена толщиной в полсантиметра. Слабой своей рукой он протер глаза, но цифры на электронном табло отчаянно двоились. «Семь не семь, — вяло поразмыслил он, — наверное, все-таки семь. А пусть будет семь!», — принял он государственное решение и снова уснул.
Проспав еще два часа, он, наконец, сумел разглядеть показания часов, отчего сильно возмутился.
«Мать вашу итить! У меня ж сегодня валютчики и Самоцветов!».
— Соловьев! — заорал он, но голос хрипел, сипел и дальше спальни вряд ли просочился. Прокашлявшись, он повторил процедуру крика, и на этот раз его многодецибелловый вопль должен был быть услышан даже на улице. Впрочем, дожидаться Соловьева он не стал, а вскочил с кровати и, выбежав за дверь в одних трусах, уже вполне грозно завопил в третий раз:
— Соловьев, мать твою итить!
