И вправду, в Кашгаре есть кварталы с такими узкими «улицами», что там едва может пройти один лишь человек. Если попадется встречный, приходится протискиваться…
— Земля, хозяйство в руках баев, ходжей. А бедные, живут в такой тесноте-обиде. Мир неравенства, скажете. — Рози осторожно постучал в низенькую дверь на разболтанных петлях. — Выходи, Динкаш, родня пришла!
За дверью послышались мужской и женский голоса, зажегся свет.
— Ну-ка, подойди поближе! Какая такая родня у меня объявилась? — Мужчина шагнул через порог. Рози бросился его обнимать. — Что за выходки? Брось шутить! — вскричал тот.
— Я же это! Я! Ты забыл меня, единственный брат мой? — Голос у Рози дрожал.
Турап всхлипнул.
Они стояли, обнявшись, после двадцатилетней разлуки, и Турап, словно ребенка, чуть приподнимал Рози над землей и опускал, потом поднимал вновь…
У Замана защемило сердце. «Встретят ли так меня, когда вернусь в Кульджу?»
В дверях появилась обеспокоенная женщина. Разглядев, как муж не то борется, не то обнимается с кем-то, вскрикнула:
— О алла! Что за шутки?
— Розахун приехал! Братец мой Розахун! Слышишь, Данахан?
— Розахун? Твой старшой? Ой, господи! Проходите же в дом, в дом пройдите!
Женщина распахнула дверь. Пока мужчины входили, она успела в свободном уголочке разостлать ватное одеяло.
— Проходите, проходите вперед… — Она не знала, как разместить гостей в тесной комнатушке. — Дети заснули, сейчас я их разбужу.
— Не беспокойтесь, пусть спят. Мы потревожили вас ночью… — виновато проговорил Заман.
— Ради такой встречи… Садитесь, пожалуйста. — Турап ухватил Замана, потянул вниз.
Заман сел, огляделся. В тесной комнатушке в ряд, будто уложенные дыни, спали восемь ребятишек. Там, где сидели сейчас Заман и Рози, была постель хозяев, Данахан завернула и сдвинула ее в самый угол. В крохотной переполненной клетушке не оставалось свободного места, чтобы, как говорится, иглу воткнуть. «Вот она, нищета… У Керимахуна восемьдесят тысяч му[31] земли, а здесь восемь детишек лежат вповалку и из-за тесноты ног согнуть не могут. Тяжело в Кашгаре с землей… — размышлял Заман, не сводя глаз с детей. — А какие сердечные муж и жена! Дети для них, наверное, дороже всяких богатств…»
Турап и Розахун оживленно расспрашивали о чем-то друг друга, а Данахан тем временем разостлала скатерть и поставила перед Заманом глиняную чашу с вымытыми грушами.
— О, кашгарские зеленые груши! — Рози взял одну, полюбовался. — Чем дольше хранишь, тем слаще делаются. Ешьте — глаза станут острее, сердце помолодеет. Берите, Заманджан.
— Не обессудьте, родные, время позднее, иначе мы приняли бы вас по-другому, — извинялся Турап.
— А это? Это что? — Заман указал на чашу. — Чем плохое угощение? Разве у нас в Кульдже сохранишь груши до этих дней? По-честному говорю — каждая стоит барана!
— Лишь бы гости были не в обиде… — отозвалась Данахан.
Трудно было поверить, что этой женщине уже за тридцать, что она мать восьмерых детей: здоровьем было налито тело, на лице ни морщинки, ладно сидело на ней скромное бязевое платье.
— Садитесь, сестра, ноги устанут стоять, — Рози потеснился. — Турап, Данахан, большого подарка я вам не принес. Вот, пусть дети полакомятся. — Рози развязал платок на поясе и высыпал на скатерть сладости.
— Это, это… излишне. Я увидел тебя целым-невредимым, и душа моя достигла неба, — Турап прослезился.
— Как заботливы вы, Рози-старший, — растрогалась Данахан. — Ешьте груши, порадуйте нас.
— Заман мне как брат, мы будто сроднились с ним. — Рози не терпелось похвалиться другом.
— Да, — подтвердил Заман, — мы делим поровну и горе, и радости, мы прошли через испытания товарищества и братства.
— Эх, будь у меня баран, заколол бы сейчас в честь вашей дружбы! — воскликнул Турап.
— Вон на стене равап[32], сыграйте на нем да спойте свои газели, это будет лучше, чем закололи бы верблюда, ака, — предложил Заман.
Брови Турапа от удивления прыгнули вверх.
— Рози… обманул вас! — Он взглянул на брата.
— Не хитри. Я так истосковался по тебе, по твоим детям, по твоим газелям, что притащился среди ночи, — притворно обиделся тот.
— Розикам никогда не обманывает. Сыграйте, если вам не трудно, — повторил просьбу Заман.
— Только б не сплоховать перед гостями, — заскромничал Турап, настраивая инструмент. — Мои газели оставим на другой раз, а сейчас, может, послушаете песни удалого Саита-ночи?
Как определяют по первым шагам скакуна, так по манере держать равап нетрудно было угадать в Турапе искусного музыканта. Едва заиграл он традиционный для равапа напев маргул, как сразу же привлек внимание слушателей. Быстрые движения гибких его пальцев напомнили Заману игру Зикри на дутаре, и мысли сами собой понеслись в далекую Кульджу, на Или… А Турап играл уже другую мелодию, и к трогательному звучанию равапа присоединился голос певца:
Турап умолк. Все сидели, не шевелясь, будто не замечая, что не звучат уже ни музыка, ни пение. Печальная мелодия унесла слушателей в неведомую даль, и они витали там, не смея возвратиться. Даже дети замерли. А может быть, их слух привык уже к грустным напевам, и они покойно наслаждались ими сквозь сон.
— Очень, очень благодарен вам, Турап-ака, — чистосердечно произнес Заман. — Вы настоящий исполнитель, большой мастер!
— Чему не научишься, скитаясь по столовым, пекарням, сапожным будкам. В моей игре, конечно,
