– Ну что, пора взглянуть на наших телочек.
Мы подошли к навесу и двинулись вдоль длинной дощатой фальш-стены. Высотой она была мне по грудь, поэтому всю внутреннюю часть коровника, разгороженную на загоны, было отлично видно. До противоположной стены, точно такой же, было метров двадцать. До конца загона – все сто.
Телочки крепко спали в индивидуальных отсеках, разделенных П-образными перегородками из труб. Мерно вздымались гладкие пятнистые бока, подергивались украшенные бирками уши. Слышалось сильное ровное дыхание, пофыркивание, иногда – звук отрыжки. Пахло… пахло именно так, как должно пахнуть в непосредственной близости от двух сотен коров. Не сказать что приятно, но гораздо лучше, чем в ином сортире, – и уж точно лучше, чем в упырином логове. Во всяком случае, острого желания нацепить респиратор я не испытывал.
– Ах вы мои красавицы, – сказал вдруг Артемьич с нежностью.
Я чуть не споткнулся от удивления.
– Опа. Нормальных ты нашел красавиц. Опять небось шутишь?
– Какие шутки. Все взаправду.
– Обалдеть!
Чепилов неодобрительно покачал головой.
– Понятно, что для вас-то, городских, корова – неведомая зверюга. Уродливая, вонючая, тупая. Чуть ли не опасная.
– Но мы, городские, конечно, ошибаемся, – подхватил я.
– Так и есь. Коровы, Родя, по-своему красивы. Ты присмотрись, поймешь. У них прекрасные глаза. Рога так вообще произведение искусства. Это, между прочим, еще древние греки заметили. Пахнет от них – не от коровника, а именно от коров – парным молоком. У них острый ум. Примерно как у кошек. Вдобавок они такие же хитрые. И своевольные. Ласку любят. А сообразительные до чего!
Артемьич оживился, и я понял, что меня сейчас порадуют очередной историей.
– Помню, была у нас в стаде одна буренка. Не в этом, а еще в колхозном. Такая упрямая и своенравная, что жуть. Звали Марта. Главный вред она приносила в коллективе. Была у нее страстишка – прятаться от пастухов в лесу. Идет она, идет вместе с остальным табуном… вдруг шмыг в лес! – и там схоронится. А вместе с нею пяток подружек. Встанут и замрут. Между елок хрен разглядишь. Ну пастухам что делать? Носятся по лесу, выгоняют этих стерв. На рожи паутина липнет, по жопе пот бежит. А остальные коровенки тем временем то в посевы забредут, то на дороге разлягутся, а то и вообще домой наладятся. Короче, караул полный. Подумал я, подумал, да и велел повесить паразитке на шею ботало. Колокольчик, выражаясь по-городскому. И наступила красота. Только Марта в лес, а колокольчик об веточки звяк-звяк- звяк. Пастухи пошлют на звук младшого, тот епнет Марте по сраке хворостиной, обматерит, и порядочек. Все бойцы опять в строю. Продолжалось счастье ровно два дня. На третий Марта тыгыдым-с в лес, а колокольчик молчит. Молчит, зараза! С ног сбились искать партизанку. Наткнулись буквально случайно, когда собирались уже плюнуть: ночуй с волками, дура. И что ты думаешь? Стоит эта тварь и держит ботало во рту! А морда невинная. Пришлось делать ошейник покороче, чтоб не дотянулась. Так она вообще веревку оборвала. Сделали сыромятную…
– Тогда она на ней повесилась! – подхватил я.
– Не знаю, может, и так. Я как раз на стакан сел. А вскоре и в ЛТП отправился.
– Блин, Артемьич, погоди. Так не пойдет. Здесь по закону жанра надо бы присобачить какую-нибудь мораль.
– Да какая может быть мораль, когда говоришь о коровах, Родя? – удивился Чепилов. – Они совершенно аморальны. А уж как в коровьей среде развито лесбиянство, этого тебе лучше вообще не знать. Вообще не знать. А еще…
– Тихо, – прервал его я и быстро погасил оба фонарика. – Там кто-то есть.
Вдоль противоположной фальш-стены коровника – снаружи, подобно нам, только навстречу – двигалась неясная фигура. Сгорбленная, худая, маленькая, она перемещалась нелепыми короткими рывками. Словно кто-то невидимый сильно толкал горбуна в спину, отчего тому приходилось пробежать несколько шажков, мотая головой, а затем замедлить ход почти до полной остановки и покорно ждать нового толчка. Именно так передвигаются истощенные до предела, обессиленные от голода упыри.
Коровы почему-то не реагировали. Молчал и Музгарко.
– Это еще что за жертва Бухенвальда? – прошептал Артемьич.
– Скоро узнаем. Как нам его быстрее перехватить?
– Давай за мной.
Пригибаясь и косолапя, Чепилов побежал обратно в сторону пастушьего вагончика. Через несколько метров остановился. В стенке виднелся широкий проход. От него вглубь коровника уходила бетонная дорога. По обеим сторонам – канавки, до половины заполненные мерзкой жижей. Серая, слегка светящаяся в лунном свете поверхность бетона была украшена двумя грязными полосами. Да и между ними виднелось всякое.
– Сквозанём тут, – сказал Артемьич. – Дороги через весь коровник идут. Трактор по ним корма развозит. А обратно – навоз.
Я отодвинул его и, стараясь не наступать на грязь, двинулся вперед. Метров через пять-шесть дорогу под прямым углом пересекла такая же, затем – еще одна. Далее вдоль стены шел ряд коровьих апартаментов. Во всех спали постоялицы.
– Вон там пусто, – шепнул Артемьич.
В загоне, на который он указал, было не совсем пусто. На полу лежал толстый слой соломы, перемешанной с продуктами коровьей жизнедеятельности. В углу стояло несколько пар вил и совковых лопат. Чудовищно грязные снизу, все они обладали гладкими черенками, до блеска отполированными руками скотников.
Прежде чем шагнуть внутрь, я наклонился к Чепилову и прошипел:
– Кто-то тут давеча брехал, что навоз убирают.
– Все убрать невозможно, – философски ответил он.
В полуприсяде я прокрался по пружинящей подстилке к фальш-стене и осторожно выглянул наружу.
Упырь был уже близко. Он двигался все теми же неуклюжими перебежками, но притом абсолютно бесшумно. Тощие руки болтались вдоль серо-пятнистого, как бетон, тела. С головы свисали облезлые веревочки некогда длинных черных кос. По торсу, на котором можно было пересчитать все ребра, шлепали высохшие мешочки грудей. Однако жалости дамочка отнюдь не вызывала. Растянутые в уродливой ухмылке губы обнажали два ряда влажных темно-желтых зубов, острых и искривленных, как лезвия маникюрных ножниц. Глаза фосфоресцировали, будто у только что выловленного ерша.
Нас она не чуяла. Все ее существо заполняло ощущение близости жертв. Огромных спящих бурдюков, заполненных сладкой горячей кровью.
Это было мне на руку. Я не собирался убивать тварь сразу.
Над ухом страшно засопел Чепилов. Я обернулся, стукнувшись лбом о козырек его бейсболки, и одними губами скомандовал:
– Назад!
Не знаю, услышал он мой приказ или каким-то чудом разглядел, но отпрянул мгновенно. Я махнул ружьем, показывая: «Еще дальше», – и наткнулся взглядом на инструменты скотника. Решение созрело мгновенно. Молча сунув ружье в руки Артемьичу, я на корточках пробрался в угол, выбрал вилы почище и так же на корточках вернулся обратно к стене. Когда, по расчетам, упыриха оказалась возле нашего загона, я резко выпрямился.
Она и была рядом и смотрела прямо мне в лицо.
Вилы я держал над плечом как гарпун и, как гарпун, послал вперед. Тварь уклонилась почти фехтовальным пируэтом. Цапнула обеими руками за черенок и с необыкновенной силой и скоростью дернула. Ладонь обожгло трением. Вил у меня больше не было.
Распахнув рот, упыриха издала низкий, скорей стонущий, чем угрожающий, рык, а потом рывком
