надеясь в ближних лощинах и впадинах найти спасение.
Бой прекратился, и несколько часов вокруг царила тишина. Солнце поднялось высоко и палило щедро. Скрыться некуда — вокруг, насколько видит глаз, холмистая, поросшая полынком степь. Только там, где маячат на горизонте верхушки тополей, километрах в 10–12, виднеется хуторок. Бойцы кто чем накрывали окопы, прятались под импровизированные крыши, где казалось прохладнее. Тишина беспокоила нас. Думалось: не могут же белогвардейцы на этом успокоиться и примириться с поражением. В своих предположениях мы не ошиблись. После разгрома полка они бросились разведывать все вокруг, пытаясь установить, не устроили ли красные еще какой ловушки. И, не обнаружив опасности, снова пошли в наступление. Теперь они двигались пятью цепями, обходя нас слева и справа. А когда я выскочил на курган и осмотрелся, увидел позади наших позиций невысокое облачко пыли — конница неприятеля заходит нам в тыл.
— По всему видать, жарко будет, — выражал свои опасения командир батареи Солдатов. — Беляки зашли с трех сторон.
Лицо его, худощавое, смуглое, с редко разбросанными рябинками, спокойно, только сведены вместе косматые, с проседью брови, да избороздили невысокий лоб глубокие морщины. В задубевших, обкуренных до черноты пальцах, не затухая почти весь день, тлеет измятый окурок. Сейчас он чаще обычного подносит его ко рту, затягиваясь.
— Как только конница вынырнет из-за бугра, — говорю Солдатову, не отрываясь от бинокля, — сыпани на шрапнель. Помогай пехотинцам. Трудно им сегодня.
Придерживая рукой старенькие, избитые ножны шашки, командир батареи спускается с кургана, неторопливо идет к орудиям. Через несколько минут его глуховатый, сиплый голос доносится оттуда:
— При-и-и-цел 120... трубка 48... шрапнелью!
Конница быстро свернула вправо и ушла к виднеющемуся у горы леску, но пехота наседает, жмет. На левом фланге дело уже дошло до рукопашной. Бойцы, ободренные меткими ударами артиллеристов, отбрасывают врага.
Атаки следуют одна за одной. Силы убывают. Если не придет вовремя помощь — сомнут нас.
Добравшись до телефона, вызвал Милютинскую и услышал знакомый басок Щаденко:
— Подкрепление высылаю. Ждите, крепитесь!
Проходит час, второй, а обещанной помощи все нет. Бойцы изнывают от жажды, утолить ее нечем и некогда, хотя до реки недалеко. Движения людей медленные, усталые. Бой не утихает. В который уж раз командиры приказывают беречь патроны, а они все тают и тают. Снова скачу к телефону, трясу равнодушную трубку, но та упорно молчит. Наконец Милютинская отвечает. Слышу незнакомый, мягкий голосок:
— Кто говорит? Сколько у вас бойцов? Как с патронами?
— Бойцов три тысячи, — не задумываясь отвечаю незнакомцу, — боеприпасов достаточно, хватит на недельку. Думаю отбить атаку и перейти в наступление на Селиваново.
Минута молчания. Наконец, раздается тот же голос:
— С вами говорит полковник Войков. Предлагаю сдать отряд. Вы будете помилованы и произведены в офицеры. Срок — 20 минут.
— Слушай, белобандит, немедленно убирайся восвояси, иначе мокрое место оставим от вас.
На этом наш разговор с полковником Войковым закончился. Приказав снять телефонный аппарат и погрузить его на подводу, помчался обратно.
Значит, Милютинскую снова заняли белые. Выходит, надо надеяться только на свои силы.
Вернувшись на позиции, узнал тяжелую новость: каменцы не выдержали натиска и отходят к хутору. Неприятель бросил на дрогнувших свою конницу.
Тимофей Литвинов пытается задержать отходящую пехоту, а остаток кавалерийского резерва бросается навстречу несущейся коннице.
На правом фланге каменцев уже идет рубка. В суматохе, пыли вижу мечущегося командира роты. В его руке револьвер, правая щека рассечена и кровь обильно хлещет на гимнастерку, но в пылу схватки он не чувствует, видимо, боли. Работая шашкой направо и налево, кричу ему, чтобы отводил роту туда, где вырыты запасные окопы. Вскакиваю в копошащуюся свалку: топчутся кругом кони, сверкают казачьи шашки, валяется вокруг несколько убитых лошадей. Тут орудуют братья Игнат и Иван Кравцовы. Встав на колени спиной друг к другу, палят в упор по казакам, не подпуская к себе. Пятерых уложили, но навалился еще целый десяток. Кто-то из наших налетает с тыла на казаков, и один из них, высокий худой урядник валится с коня. Остальные шарахаются в стороны.
Атака конницы отбита. Редеет с каждой минутой наш огонь, патроны на исходе. Приказываю — раздать последние.
А помощи все не видно. Да и ждать ее сейчас бесполезно. Кольцо вокруг нас сомкнулось, а те, кто был в районе Милютинской, видимо, сами еле отбиваются.
Занимаем круговую оборону, раненых переносим в центр, разряжаем запасные пулеметные ленты и раздаем патроны бойцам. Стрелять только по команде!
Подходит Тимофей Литвинов. С трудом узнаю его, грязного, окровавленного, с развевающимися волосами на голове.
— Бери мою лошадь, на выбор двух ребят, — говорю ему, — и скачи к Щаденко. Надо прорваться во что бы то ни стало. Выскочишь на курган, где беляки стоят, выбрасывай белый платок: мол, сдаемся, не стреляйте. А когда подойдешь вплотную, пусть ребята открывают огонь в упор, а ты скачи вперед. Только не робей. Теперь все зависит от тебя.
И хитрость удалась. Смелые хлопцы, друзья Тимы, вернулись в отряд, а сам он ветром проскочил сквозь вражеское кольцо.
Поняв обман, белоказаки с еще большим остервенением бросились на остатки красногвардейского отряда. Кавалерия пошла в обход.
Кольцо окружения сжимается. Небольшая территория, занимаемая бойцами, простреливается насквозь артиллерийским и пулеметным огнем. Поблизости замечаем насыпь у пруда и под ней хотим укрыть раненых товарищей. Противник заметил передвижение и решил захватить насыпь с наскока. «Пулеметы, скорее выдвинуть туда пулеметы», — кричу связному, и он бросается к расчету Семикозовых. Там пусто. В окопчике — ворох еще теплых гильз. Группа бойцов спешит наперерез противнику. Их заметили, и вот уже пули пролетают у самых ног, с жутким воем дырявят воздух у самых ушей. Однако ложиться некогда — еще мгновение и озверевшие белоказаки набросятся на раненых. Это была своего рода гонка, состязание пеших, задыхающихся людей с бешено мчащейся казачьей конницей, и, конечно, бойцы отстали. Конники уже вымахнули на насыпь. С содроганием каждый из нас представил на мгновение картину, которая сейчас может разыграться там. Ведь эти звери не знают пощады даже к раненым.
Неожиданно в топот коней резко вмешиваются сердитые очереди пулемета, и белогвардейцы стремительно поворачивают обратно. Нахлестывая коней, скрываются за ближним бугром. У самого пруда бьются в предсмертной агонии подбитые кони. Чуть поодаль стоит брошенная двуколка.
Бойцы бросаются к ней и — о, какая радость! — обнаруживают три ящика с патронами, пять заряженных пулеметных лент. Патроны тут же пошли по рукам.
В это время из-за насыпи неожиданно появилась Маруся Семикозова. Она шла медленно, ступая босыми ногами по кочковатой, истоптанной копытами и засохшей на солнце глине. Мокрая, в тине одежонка плотно облегала ее стройную фигуру.
— Маруся, ранена? — кричим пулеметчице.
— Не-е-е... просто сердце зашлось... Глянула, а они, сволочи, летят, сабли сверкают, орут. Вспомнила, ведь там, у насыпи, Миша раненый лежит. Кинулась с пулеметом туда. Чтоб не заприметили — пулемет в осоку запрятала, а сама в воду залезла.
Хотелось броситься к этой удивительной женщине, расцеловать за все подвиги, за находчивость и выручку в бою. Но я сам еще во власти того оцепенения, какое охватывает человека в минуты смертельной опасности, и только чувствую, как влажнеют предательски глаза, а руки бессмысленно комкают захваченные пулеметные ленты.
— Бери, Маруся, бери все. Это твое.
Пока мы отбивали атаки противника, Тимофей Литвинов занимался поисками штаба. Он оказался в
