наверняка?»
Поступок девушки казался мне смелым, даже дерзким перед суровым отцом и невольно вызывал восхищение, а лицо ее — замкнутое, суровое и одновременно такое простое, доверчивое, открытое, милое — обезоруживало, разбивало все мои самые продуманные аргументы.
Усталость, пережитое, потеря крови измотали меня вконец, и я не заметил, как задремал.
Проснулся — вокруг тишина, в доме ни звука. На столе — чуть пригашенная лампа, за открытыми окнами — ночь. Из сада льется освежающая прохлада, и ветерок нежно колышет причудливые узоры на кружевных гардинах. Вот ветерок донес тонкий, припаленный дневным зноем аромат чебреца, сильный, напоенный влагой ночи, запах донника, васильков, какие-то смешанные запахи: не то отдающей дневное тепло целины, не то поднятой колесами дорожной пыли.
И мне живо представились и опаленная зноем вчерашняя степь, и разбросанные по ней белоказачьи цепи, и агатово-черные пучки разрывов, и я сам, лежащий ничком на горячей земле. Тишину нарушила дочь хозяина.
— Откушайте. Ведь с утра вы ничего не ели.
— Сначала попробуйте сами, а потом... — вырвалось у меня неожиданно, и сразу же, заметив выражение ее лица, я пожалел о сказанном. Она как-то быстро убрала руки от тарелок, горделиво выпрямилась.
— Вы... вы думаете, что я отравлю вас? — спросила она дрогнувшим голосом, и мгновенно изменилось, побледнело ее лицо. — За что ж вы так со мною? Ведь я же от всей души...
— Мария, простите за подозрение. Но вы же должны ненавидеть меня — мы помешали вашему счастью.
— Помешали моему счастью? — удивленно переспросила она. — Да разве же то можно назвать счастьем? Каторга, каторга...
Слезы, сдавившие так внезапно горло, волнение мешали ей говорить. Спеша, комкая слова, рыдая, она стала рассказывать о своей жизни. Это была страстная исповедь униженного, забитого, обиженного человека, которому судьба внешне, кажется, дала все, кроме одного — права распоряжаться собой. И замуж ее выдали не по-людски, против желания навязали человека, которого она не только не любила, но не могла даже видеть. Его знал отец по каким-то темным делам.
Перед той страшной ночью жених ввалился в дом вместе со своей компанией. Пили, орали песни весь день, а вечером пьяный папаша приказал ей идти под венец. Она отказалась. Девушку жестоко избили и силой повезли в церковь.
— Плакала я тогда, бога просила избавить меня от этого страшного человека, — говорила Мария. — Перед вашим приходом он страшное творил на хуторе. Порол людей, жег тех, кто сочувствовал Советской власти, резал мужчин и женщин собственноручно. Как же жить-то с ним? И вдруг пришли тогда красногвардейцы. Все помню, как в тумане, а когда я поняла, что люди добрые избавили меня от муки, бросилась вслед за ними, но не нашла вокруг никого. Думала, никогда не увижу, не отблагодарю. И вдруг сама судьба привела вас в наш дом. Скажите, как же я могла поступить иначе? А вы-то подумали...
И я еще раз пожалел, что сказал такие слова, обидел ее незаслуженно.
Позже Мария Кондратьева вступила в красногвардейский отряд. Работала медицинской сестрой. Стойко и безропотно переносила она все тяготы походной обстановки. Бойцы уважали ее за заботливое отношение к больным и раненым.
Все ожесточеннее, яростнее бои. Все yже и yже становится огненное кольцо, опоясавшее земли Донецкого округа.
Сформированные части и отряды Красной Армии держали фронт по рекам Быстрая — Калитва протяженностью в семьдесят пять километров.
Связь с подразделениями осуществлялась слабо. Вооружения не хватало. Мы продолжали считать патроны на сотни, снаряды на штуки. Между тем белоказаки получили от немцев огромное количество оружия и боеприпасов.
Истекая кровью, наши части и отряды с боями отходили к Скосырской, к штабу формирования, а вслед шли по пятам войска противника, грозя замкнуть кольцо окружения.
В связи с этим командование решило с боями выходить к Морозовской.
Глухой ночью, снявшись с позиций, мы двинулись в путь, а за нами — тысячи подвод с беженцами. Никому не хотелось оставаться на растерзание белым.
Лукичевский и Качалинский отряды выступали на рассвете. Чтобы быстрее оторваться от противника, командиры отрядов, братья Николай и Анисим Харченко, договорились в села не заходить и семей с собой не брать. Бойцы хоть и с горечью, но единодушно поддержали это предложение.
С целью обмана неприятеля по селу разожгли костры, а сами снялись, даже не сказав об этом отцам и матерям.
Шли хмурые, задумчивые. Вспоминали родных, оставленных дома в столь опасное время. При входе в село Яново-Чернозубовку разведчики доложили: в хатах белоказаки. Приехали пограбить магазин и дома тех, кто ушел в Красную Армию. Увлекшись грабежом, они увидели опасность только тогда, когда отряды входили в село. Бросая все, кинулись на лошадей и давай улепетывать, но дорогу беглецам перекрыли артиллеристы: это батарея Солдатова открыла огонь, отрезав им путь к спасению. А в это время наши конники окружили село. Некоторые бандиты, пытаясь скрыться, бросились по дворам, чердакам, сараям. Бойцы обнаруживали мародеров и вытаскивали на улицу. Хоть и отвыкли мы от смеха, но тут невольно улыбались, глядя на то, как ловко выволакивали грабителей на свет божий. Особенно запал мне в память случай с начальником оружейной мастерской Александром Сердюковым. Вытащив из скирды насмерть перепуганного белогвардейца, принялся он лупцевать его своими пудовыми кулачищами. Тот жалобно хныкал:
— Братушечка, за что бьешь? Фронтовик я, с германцем воевал, а тут насильно офицеры заставили идти против Советской власти. Братушечка!
— Теперь говоришь — насильно. А грабить, мародерить — тоже принуждали? А из пулемета в нас кто стрелял?
— Не стрелял я, ей же богу не стрелял, — причитал, стуча себе в грудь, казак, — не стрелял!
— Так ты ж пулеметчик? Что ж ты, горохом сыпал, не пулями? Где твой пулемет?
— Что пулеметчик я — верно, а не стрелял. Как только увидел ваших, я, дай боже ноги, побежал к реке, бросил пулемет и ленты в воду. Теперь жалею — новенький он, и патронов много.
Сердюков остановился, вытер пот с лица широченной ладонью, улыбнулся простодушно, подмигнул братве, окружившей его.
— Ну, коли ты фронтовик, попал к белым не по своей воле и в нас не стрелял — полезай в воду и доставай пулемет. Вот и проверим, врешь ты или говоришь правду.
Казак метнулся к речке и стал поспешно снимать с себя обмундирование. Бойцы пошли за ним, стали с любопытством наблюдать за происходящим — предстояло минутное развлечение.
Стоя на песке, казак снял гимнастерку, сапоги, а когда дошел до шаровар — то ли от волнения, то ли в спешке, — никак не мог выпростать ногу. Неожиданно завертелся волчком и, потеряв равновесие, плюхнулся на песок.
— Го-го-го-о-о-о! — взревел дружно народ, — де-ер-жи-и-сь крепче!
— Подпорку давай!
Но казак словно не замечал толпы. Вот он вошел в воду и стал осторожно шарить ногами по дну. Прошла в нетерпении минута, вторая.
— Да брешет он, братцы, — взвизгнул молоденький боец, — нету там ничего.
Но как раз в этот момент «водолаз», видимо, что-то нащупал, остановился, нырнул в воду, и на парня зашикали — молчи, мол, есть улов.
Нырнувший долго вертелся на месте, взмутив воду, то опускаясь вглубь, то орудуя ногами. Вот он, натужась, что-то приподнял. Все подвинулись ближе. На поверхности воды показалось ржавое ведро.
И снова раскололся, загоготал весь берег.
— Да брешет он, братцы, — суетился паренек, — за нос нас водит.
— Какой там пулемет! — поддержали другие.
