Зараза

Сергей ТютюнникЗараза

Полки стонали от поноса.

–  Засранцы! – ревел на совещании генерал. – Батальон с дизентерией в госпиталь уложили!..

Командир и замполит самого больного полка, поднятые с кресел начальником, наливались соком позора. Повинные их головы румянились от жары и стыда, и пот сверкал в их жидких волосах.

– Шо, трудно было организовать бачки с кипяченой водой и мыло с пантацитом?! – кричал генерал, расстреливая с трибуны вопросами командира и замполита полка.

Снаряды его фраз разбивались о лбы стоящих посреди клубного зала офицеров. В их горячие затылки сыпалась картечь взглядов всех присутствующих. Сотня человек – от лейтенанта до полковника – с привычным напряжением следила за генеральским разносом.

За стенами солдатского клуба на пыльной голой земле сидел сдуревший от жары июль. По палаткам безмолвно бродила дизентерия, хватая бойцов за истончившиеся кишки и высасывая из них кровь. Мухи радостно пели и путались в ее грязных волосах. Хилый саженец- госпиталь только-только начал пускать побеги инфекционных отделений. Падая от усталости, медики дезинфицировали все, что могли. Но могли они немного. После санитарных рейдов оставались туалеты, залитые дезраствором, губительным для всякой летающей мелкоты природы. Засыпанные хлоркой сортиры и мертвая мошкара обозначали мужественный путь медиков. Однако на смену погибшим мухам с бесчисленных помоек слетались новые стаи, и дизентерия хохотала гнилым ртом в спину усталым санитарам.

В госпитале солдаты из рабочих команд, как пауки, плели колючую ограду, строили новые фанерные бараки и рыли выгребные ямы. Стройка стучала молотками и визжала пилами. В госпитале было тесно. Еще дрожали на ветру вылинявшими боками палатки. Прокуренные медсестры спали на матрасах без простыней и спиртом отгоняли от себя тиф. В палатках и коридорах лечебных модулей на полу и двухъярусных кроватях с урчащими животами валялся цвет Вооруженных сил – действующая на Юге армия.

Солдат Сергей Панин состоял в этой армии, лежал в коридоре на матрасе и скрипел животом. Он тихо радовался, что лежит в госпитале, а не воюет далеко в горах со своей ротой, стыдился этой радости и стрелял чинарики у богатых на сигареты курцов. Богатых было очень мало. Бедных – очень много. Они не равны были в тени под узким козырьком курилки. Они равны были лишь в туалете – длинном дощатом сарае, принадлежавшем одновременно сразу двум отделениям – дизентерийному и гепатитному – и вследствие этого разделенном на две половины дырявой перегородкой.

Панину страшно хотелось курить, невыносимо хотелось. Но его рота воевала в горах уже неделю, никто к Панину не заходил и сигарет не приносил. От недостатка дыма он грыз ногти. Пришлось унизительно выклянчивать чинарики у солдат-«стариков». Многие оставляли ему бычки с высокомерием кладовщиков и долгим презрительным взглядом наблюдали лихорадочные затяжки молодого бойца.

Стальные глаза Панина под крутым козырьком бровей поблескивали затаенной злостью. Ноздри помятого в детстве носа раздувались. Панин болел обкусанной унижениями душой. Но курить хотелось сильно, и он терпел, обдирая легкие бракованным табаком московской фабрики «Дукат», думая, что отравит и усыпит им больную душу. Но душа его не спала, раненная дизентерией, которую Панин получил сознательно. Он понял, что его сослуживец Мишка Симонов болен, видел его частые забеги в туалет и специально пару раз попил из его кружки и втихаря доел за ним кусок хлеба, чтоб влететь наверняка. И даже если бы командир и замполит полка каждому солдату закипятили бочку воды с пантацитом – обеззараживающими таблетками, Панин все равно бы заразился. Он ел бы с помойки, чтобы попасть в госпиталь и не идти на войну. И напрасно комдив поднимал кровяное давление себе и офицерам. Панин хотел влететь с поносом, и влетел. Теперь он ходил в сортир кровью и страдал душой.

Мучился Панин животом, мучился молодым, захлебывающимся сердцем. Но панинская гордость с перебитыми ногами еще куда-то ползла. Были дни, когда Сергей совсем не тяготился службой в действующей армии. Он дрался с солдатами-«дедами», когда те пытались его оседлать. Пока ему везло в боевых рейдах, он смотрел на войну с любопытством. Пули барахтались в песке вокруг его худого тела, вызывая в Панине лишь интерес кинозрителя. Панин еще не знал войны, не знал, что он в ней – мишень. Поэтому он гордился собой. А гордому человеку мучительно сознавать, что он трус. Панин не сразу узнал, что боится смерти. Но когда узнал, понял, что скоро по-страшному умрет.

В тот раз Панину опять повезло. Не повезло его роте. Полгода фортуна дула ей в паруса, уводя от смерти. Полгода рота петляла меж минных полей и засад. А через полгода налетела на банду и, оставив боевикам одну подбитую БМП, еле унесла ноги. Вызвали вертолеты, разогнали «духов» и стали искать своих. И нашли. Пять человек аккуратно лежали под скалой без голов.

Они были еще молоды – ребята из панинской роты, они были везунчиками и не знали, где искать головы своих товарищей. Они обшарили все вокруг и нашли лишь внутренности. И тогда командир догадался. Он расстегнул куртки на телах убитых и нашел там головы своих солдат, спрятанные в выпотрошенные животы. Как зачарованный смотрел с почерневшим лицом на это Панин, потому что только красота и мерзость могут так притягивать человеческий взгляд. Оглушенный ужасом, Панин стал блевать. Он блевал долго и трудно, выворачивая наружу свою молодую душу, выкидывая из себя любопытство к войне и пацанячий азарт.

В этот час он стал трусом. Панин теперь боялся смерти и по ночам видел свою отрезанную голову с прямыми бесцветными волосами в своем же пустом животе. Он не опорожнился до конца от гордости и лишь через муку внутри души смог заразиться дизентерией. Теперь он лежал в бараке, худел от кровавого поноса и стрелял бычки у солдат-«стариков».

Лежать ему предстояло еще дней десять. И Панин знал, что после госпиталя обратно пойдет на войну. С тихой завистью смотрел он за колючую проволоку, разделявшую дизентерийное и гепатитное отделения. Три раза в неделю на той стороне перед длинным бараком строили желтоглазых больных (в военной форме, а не в госпитальных робах), сажали в кузов автомобиля и везли на аэродром, чтоб отправить лечиться на «большую землю», в глубь России. Слышались оттуда резкие команды офицеров, хохот уезжающих почти домой солдат и шум грузовика.

Панин хотел к ним. Но хлипкий забор у него в душе еще стоял. Панин не сразу решился его повалить и идти к гепатитчикам.

Идея крутилась вокруг него, как надоедливая муха, но он ее не отгонял. И однажды Панин все же прокрался за дырявую перегородку в туалет гепатитчиков и охрипшим тихим голосом оглушил завявшего от болезни желтушника:

– Братан, дай мочи полбанки, очень тебя прошу!..

Гепатитчик обнажил желтые склеры глаз и задрожал подбородком. Он понял, зачем нужна была Панину его бурая от хвори моча. Он знал про этот вариант дезертирства: желающий заболеть желтухой и уехать в тыл на лечение выпивает мочу больного гепатитом, и заражение тяжелой формой обеспечено.

Панин стоял перед желтушником на ватных своих ногах и тараторил:

– Только не говори никому, не говори никому…

Желтушник с приспущенными штанами держал в руке стеклянную банку с теплой своей мочой, собранной для анализа, и понемногу приходил в себя. Он перестал дрожать подбородком и налился злостью.

– Может, тебе еще в рот насрать?.. На, сука! – взвизгнул он, задыхаясь, и брызнул мочой в дергающееся панинское лицо. – Драпануть решил, гад?! – кричал он в спину убегающему Панину, натягивая штаны…

Панин утерся и залег на свой матрас в коридоре. Его трясло весь вечер. Ночью он плакал, уснув ненадолго лишь под утро. Стыд, происходивший от остатков гордости, бурно тек по его жилам, смешавшись с адреналином. Два дня Панин ждал, что за ним придут. Два дня чувствовал на лице теплую солдатскую мочу, горел душой и боялся военного трибунала. Два дня вспоминал свою веселую молодящуюся мать, которая после развода с отцом пошла работать дежурной в общежитие иностранных студентов…

Сергею было тогда четырнадцать лет. Мать со скандалом (сын-подросток не хотел ехать с «малявками») отправила его за город в летний детский лагерь. Сергей там сумел подраться с местными ребятами, и ему сломали переносицу. Назревал «разбор полетов» у лагерного начальства, и Панин этим же вечером сбежал домой. Он вошел в квартиру, открыв дверь своим ключом, и поэтому никого не спугнул. В комнате был включен свет. Два голых вспотевших негра, упершись коленями в стертый ковер на полу, раскачивали пьяную панинскую мать, пихая в нее свои черные блестящие поршни с двух сторон. Сергей задохнулся от неожиданности. Негры перестали двигать мать. Она повернула лицо и убрала со лба упавшую прядь крашеных волос.

– Сбежал из лагеря, скотина? – процедила устало.

Сергей пулей вылетел из квартиры. Всю ночь до лагеря он шел пешком. Раскаленная голова его к утру остыла, и он догадался, откуда у матери на нищенскую зарплату дорогая косметика, красивые шмотки и вообще достаток в доме после ухода отца. С поразившим лагерное начальство равнодушием пережил он разборку драки и угрозу попасть в детскую комнату милиции. С таким же равнодушием он вернулся домой, когда кончилась путевка.

С тех пор до самого призыва Сергея в армию мать предупреждала его о визите очередных своих друзей, и он уходил из дома до глубокой ночи. В его душе не было ни ненависти, ни презрения. В его груди проросли зерна стыда и смирения. Письма домой с фронта