уже совсем летняя, и как-то подчеркивалось это тишиною совершенно пустынной улицы, дальними перебрехами собак и каким-то неопределенным запахом, вроде бы весенней воды, но она уже давно ушла.
Они двигались медленно, и Евгений не торопил собеседника, чувствуя, что тот мысленно перебирает все, что собирался сказать, и, может быть, так и не доведет до нужного, до того, что ему, Жене, кажется, нужным. Все-таки он начал, хотя вид у него был такой, словно он очертя голову бросился в холодную воду.
— Так вот, значит, исключили меня из рядов элкаэсэму.
Выпалив это основное, Женя помолчал. Продолжал он уже без такой натуги, и, чем дальше, тем катилась его речь более плавно, и виделось, что говорит он то, что крепко обдумал и давно готовился сказать.
— Исключили в райкоме, а наши — нет. Наши комсомольцы не хотели исключать, они ни за что не хотели, но, видишь, доверия нашим нету. Вроде они все заодно со мной, вроде против линии партии насчет коллективизации. А тут, видишь, история такая. У нас в ячейке комсомола богато молодежи, четырнадцать человек. Все незаможники, только трое из середняцких дворов: брательники Шульги и Кирпатый. Они и вправду середняки, по всей форме середняки. Возьмем Шульгов — земли у них точно по наделу, две лошади да одна корова, ну и овец там да птицы, хиба ж то можно считать за куркульское хозяйство? И Кирпатый такой же. Мы принимали их в комсомол. Почему не принять? Наоборот, мы рады были. Теперь они — за колхоз. А раньше, до комсомола, так, может, и не были бы: все ж таки разъяснили им. Ну а ихние батьки в колхоз не хотят. Не то чтобы зловредно не хотят, а сомневаются. Конечно, им в уши нажужжали, что, мол, какая такая жизнь может быть сообща и что это все выдумки голоты. Но я так скажу, что до Шульги — он мужик медленного соображения. Он ни за, ни против насчет коллективизации, то ж дело новое. А он такой мужик, что ему надо на зуб попробовать, яка вона така штука и какая в ей выгода.
Но насчет Советской власти Шульга человек верный, он в Красной Армии был, аж до Перекопа дошел и ранение имеет. И когда сыны вступали в комсомол, то их батько не то, что другие, не то что за дрын не взялся, но слова против не сказал. А когда Яшка получил комсомольский билет, то его батько посмотрел на той билет, посадил Яшка за стол и с ним чарку выпил. Сказать, правда, ничего не сказал, но выпить выпил. Яшка Шульга отца своего очень уважает, как бойца рабоче-крестьянской армии и вообще…
Женя вежливо отстал на шаг, высморкался и, догнав Евгения, продолжал, внезапно оживившись:
— А про Кирпатого вам сказать, так это смех один! Кирпатый — так их по-уличному дразнят, носы у них такие, у всех. И все, как огонь, рыжие. Все: что наш Пашка Кирпатый, что его батько, что дядьки — все рыжие. Все за словом в карман не лезут. Что ни скажут — шутки-прибаутки. И через тот свой язык отец Кирпатый и попал под раскулачивание.
— Подождите, Женя, насчет раскулачивания еще речи не было.
— А-а… да… Так еще до всего батько Кирпатый высказался насчет коллективизации: «Двое плешивых за гребень дерутся».
Евгений засмеялся и спросил:
— Это в каком же смысле?
Женя, которого как бы развязал тон разговора, пояснил:
— А вот в каком смысле: еще в колхозе, мол, ничего нету — ни скота, ни тягла, ни реманента, а они уже сидят на собрании с утра до вечера и лаются. А потом еще так было: в разгар всей свары, глянь, приехал Кучерявый. Опять на собрание вызывают. Кучерявый так и этак народ уговаривает: вы, мол, за коллектив должны держаться. А Кирпатый возьми да выскочи: «Держалась кобыла за оглобли, да упала!» Что тут поднялось! Все со смеху так и полегли, председатель стучит кружкой об графин, из кружки вода на стол выплеснулась, а председатель не видит, что на столе лужа, знай, кричит: «Громадяне, товарищи, какие могут быть смехи, когда тут представитель с округу товарищ Кучерявый. Давайте до дела».
Женя вздохнул, углубившись в воспоминания, и рассказывал дальше, доверительно обратившись не только лицом, но и всей фигурой к Евгению.
— Тут встает со стула Кучерявый, застегает на себе куртку и говорит: «Гражданин Кирпатый, прекратите разводить контру». Тут якась баба закричала: «Та вин же шуткуе, то ж для смиху». Кучерявый взял на басок: «Какие тут шутки. Это не шутки, а кулацкий разговор». Тут дядько Кирпатый вскипел: «Это я-то контра? Это я-то кулак? Да я только при Советской власти землю получил, сроду своей земли не имел. Тьфу на вас!» Кирпатый плюнул и пошел с собрания. А мужики стали кричать: «Звичайно так! Он же в старое время с четырнадцати лет батрачил».
Вот за те шутейки да за смех и взъелся Кучерявый на Кирпатого. И когда собрался в сельсовете актив, смотрим, в списках на раскулачивание стоят пять хозяйств нашего села, кулацких, и с ними — Шульги и Кирпатый. Я говорю: «Так дело не пойдет, что же это вы, товарищи, середняков подводите под раскулачивание?» А председатель мне: «Не твоего ума дело, еще сопливый указывать».
Я пошел и позвал комсомольцев на собрание. Вынесли резолюцию, записали честь по чести, что считаем неправильным середняков подводить под раскулачивание. Взял я ту резолюцию, коня просить не стал, ноги в руки и пошел в район. А там в райкоме комсомола долго со мной говорить не стали, а сказал секретарь: «Ты обязан уполпомоченному окружкома содействовать. А ты содействовал? Нет. Ты выступил против, значит, льешь воду на мельницу кулака и правого оппортунизма. Клади билет на стол». С тем я и ушел.
Евгений полагал, что здесь наступил конец печальной истории комсомольского секретаря. Но тут было еще что-то. Женя, таинственно округлив глаза, словно сообщал бог знает какую тайну, прошептал:
— А раньше, в тот самый переживаемый момент… Когда вышла та статья…
Он заговорщицки посмотрел на Евгения.
— Какая статья? — невольно тоже шепотом спросил Евгений.
— Как какая? Та самая!
Женя подмигнул, снова повеселел и выпалил:
— А у нас ее спрятали.
— Статью?
— Всю газету спрятали. «Висти»! Со статьей! Про «головокружение». Но…
Луна светила ярко, и было видно, какие мечтательные сделались у Жени глаза.
— Но председателева Танька выкрала ту газету у отца.
Женя заглянул в лицо собеседника, как бы надеясь па нем найти отблеск своего торжества. То, что все это связывалось именно с председателевой Танькой, по всему видно, тоже играло роль.
— Как же это?
— А вот так: видит Танька, что Кирьяныч, то есть батько ее, якусь газету читае. А к чему он ее с собой в кармане пиджака носит? Вечером спать ложится, выкрутит фитиль в лампе, достанет газету, читает и вздохнет, читает и вздохнёт… И опять в карман прячет. Как отец улегся и заснул, Танька полезла в карман пиджака, схватила ту газету, втихаря шмыгнула в сенцы, запалила каганец. Смотрит, подчеркнуто красным карандашом: «…и изгнать их вон из партии». Вот, думает Танька, над чем отец-то вздыхал. А кого же изгнать и за что? Изгнать, значит, того, кто: «в два счета», «мы все можем», «нам все нипочем»… Так это же товарищ Сталин как раз про ее батька и говорил да про Кучерявого. Малых рассмеялся:
— Так у Сталина в другом смысле сказано: чтоб изгнать вон из партии опасные и вредные настроения…
— А Танька поняла по-своему. И тут уж она взялась и прочитала все до конца, аж застыла в сенцах, пока все дочитала. Такая девка! — восхищенно воскликнул Женя и опять заглянул в лицо собеседника, призывая разделить его чувства.
— И только развиднелось, Танька стучит мне в окошко. Как она мне пересказала, я уже одной ногой за ворота: собрался и в район. Попутной подводой немного проехал… Сунулся я в райком Касему, на втором этаже секретарша с машинисткой чай пьют. На столе на газете сахар наколотый на маленькие кусочки. Удивился я, что за чаи такие под дверью у секретаря. А они мне радостно объявляют: секретарь уехал по району… Та-а-к… А я последние пять километров бегом бежал, запалился… Они девчата хорошие. «Сядь, — говорят, — посиди, выпей чаю и ворочайся до дому. Не сидеть же тебе дожидаться».
