«Придется», — говорю. Смотрю: в сторонке газеты лежат. Я цоп — «Висти». А там эта самая статья. Пока дивчата между собой балакалы, я ту газету сховал и вынес. Сел на порожек, прочитал от первого до последнего слова. Не все понял, но суть схватил. С тем я и вернулся в село. Однако на статью не посмотрели и теперь меня исключили…
Женька опять погрустнел.
Между тем все вокруг изменилось, поднялся ветер, под его порывами зашумели кусты.
— Вот что, — сказал Евгений, — езжай домой. Я сам доложу все секретарю ЦК.
Обрадованный Женька сказал:
— Так я еще поспею на рабочий. Если поднажму.
— Нажимай, — согласился Евгений. Он уже раздумывал над тем, как расскажет всю эту историю Косиору, и рассчитывал, когда лучше это сделать: утром до заседания или в перерыв.
Но, подходя к гостинице, увидел, что на втором этаже, в большом номере, отведенном Косиору, горит свет.
Он подумал было подняться, но решил, что это неудобно.
Вдруг он увидел Станислава Викентьевича, обычным своим быстрым шагом приближающегося к подъезду гостиницы.
— Это вы откуда? — спросил Косиор с живостью и некоторым недоумением.
Евгений сказал, что тут приехал с интересным заявлением исключенный из комсомола парень.
— Он стеснялся больно, так мы походили по улицам. Он мне и рассказал про свою беду. Мне кажется, это характерно…
Евгений запнулся, подумав, что Косиор устал и вряд ли будет сейчас интересоваться заявлением неизвестного ему парня. Но тот сказал:
— А я прошелся, освежил голову, могу послушать. Пойдемте.
Они вошли в номер, и Евгений увидел, что Косиор еще не отдыхал, на столе лежали газеты и исписанные листы бумаги.
Косиор сел в кресло и приготовился слушать, а Евгений все не мог сообразить, как бы подытожить услышанное и облечь его в возможно краткую форму.
Кое-как он справился с этим, но Косиор стал задавать вопросы. На многие из них Евгений ответить не мог.
— Вы вот что, вы поезжайте туда на место. Сегодня же. Я обойдусь без вас. Хорошо бы вы вернулись до конца пленума. Возьмите мою машину.
«Эх, жаль, парнишка уже рабочим уехал»… — подумал Евгений.
— Да, возьмите с собой кого-нибудь из окружкома, для ориентировки, — добавил Косиор.
Село Красный Кут в лучах раннего солнца выглядело живописно, когда Евгений глянул на него с холма, издали. Машина спустилась по заросшей кашкой и травой проселочной дороге к околице, и Евгений увидел: то, что казалось таким привлекательным и мирным, оборачивается по-другому.
На всем лежал налет разорения, какого-то равнодушия. О том говорили давно не мазанные хаты, непротертые окна, кое-где калитка болталась на одной петле, развалюхами выглядели сараи, и Евгения удивило, что в этот ранний час даже коровы не мычали и не ощущалось в селе обычного утреннего оживления.
«Да что ж это за захолустный Красный Кут?» — подумал он и тотчас, как подумал, понял, в чем дело.
Похоже было, что в селе уже давно никто не спит, а может быть, и не спали всю ночь.
Скопление людей имело свой центр. Это был проулок, отходящий от главной сельской улицы. В нем сейчас толпилось столько народу, сколько в деревне бывает только на пожаре или на свадьбе.
Только на свадьбу это мало походило: уже издали чувствовалось что-то горестное в собравшейся толпе. А что касается пожара, это исключалось, потому что скопление людей было почти неподвижном.
Машина остановилась на сельской площади. Спутпик Евгения инструктор сельхозотдела Остапчук объяснил:
— Вот собрались как раз у хаты Кирпатого.
— А где живет Шульга?
— Шульга в другом конце села. А вон и подводы стоят. Значит, Кирпатые собираются.
Евгений слышал пробивающийся сквозь шум толпы бабий вой.
При виде машины шум в толпе прекратился, и в наступившей тишине явственнее стали слышны женские причитания, вдруг оборвавшиеся от сиплого мужского окрика:
— А ну цыц, бабы, з округа приихалы.
Однако толпа не рассеивалась, а только движение в ней совсем прекратилось, и следовала как бы немая сцена: ожидания чего-то, что должно было случиться.
— Так что, приостановить, что ли, сборы? — спросил Остапчук.
За те несколько часов, что они пробыли вместе в машине, Евгений, как ему показалось, разгадал линию Остапчука, если можно было назвать линией абсолютную его готовность выполнить любое указание, отменить его, если последует изменение, и с такой же ретивостью выполнять другое. Сейчас Остапчук находился в выигрышном положении, как бы за спиною Евгения.
Поэтому, когда Евгений подтвердил, что да, надо приостановить, Остапчук с готовностью придвинулся поближе, а навстречу ему шел красный и совершенно вне себя председатель сельсовета.
— Здорово, Кирьяныч. Ты вот что… Подводы убери, коней загони обратно. Народу прикажи расходиться, — сказал Остапчук авторитетно.
— Отменяется, что ли? — с нескрываемой надеждой спросил Кирьяныч.
— Там видно будет. Разберемся, — сообщил Остапчук таким тоном, что можно было понять: он-то и прислан, чтобы разобраться.
Кирьяныч в недоумении, потому что два дня назад Остапчук разорялся вместе с Кучерявым насчет того, что всякий срывщик коллективизации тот же кулак, и Кирьяныч никак не мог отделаться от этих мрачных воспоминаний, вконец запутавшись, подошел к машине.
Остапчук сказал:
— Вот товарищ Малых. Мы с ним сейчас из округа приехали, а там секретарь ЦК товарищ Косиор велел разобраться, что тут у вас в Красном Куте…
Остапчук произнес эти слова: «У вас в Красном Куте» — со строгостью, как будто он сам был на таком отдалении от этого Красного Кута, что никакие слухи даже не доходили до него.
Почуяв это, Кирьяныч несколько приободрился:
— Так что ж мы на улице? Пройдемте в сельсовет. Может, активистов собрать?
Остапчук только собрался заметить, что и без них обойдется, но Евгений быстро ответил:
— Собирайте. И председателя комнезама… Кирьяныч готовно покричал уже выделившемуся из толпы председателю комнезама.
— А к секретарю партячейки я мальчишку пошлю, — сказал Кирьяныч.
— А его что, тут нету?
— Нету, нету.
— Отчего же?
— Не согласный он…
— С чем?
— Да с выселением, — сказал Кирьяныч, не обращая внимания на отчаянную мимику Остапчука.
— Секретаря комсомола не забудьте, — напомнил Евгений.
— А у нас его нема, — охотно объяснил Кирьяныч, уже совершенно пренебрегая знаками, которые ему делал Остапчук.
— Как так?
— Одного исключили, видишь, а другого еще не выбрали. — Кирьяныч помолчал и сказал виновато: — Там покамест моя Танька, дочка моя орудует… — В его голосе прослушалось сложное чувство по
