— Так, — с достоинством подтвердил он, — а еще я — брат Любы, Николай Павлович.
— Что же вы сразу не признались, Николай Павлович? А то развели чего-то… Та заходьте же, у меня тесто как раз заведено! А Люба скоро придет. Вы небось соскучились?
— По сеструхе? Определенно, — это было модное слово, обозначавшее простое «да».
— Почему же вы ни разу не приходили? Уж сколько я тут с Любой, а вас вижу впервой.
— Понимаете… как вас называть?
— Ефросинья Ивановна.
— А нельзя покороче?
— Можно. Фрося.
— Это подойдет. Так вот, Фрося, очень у меня много дел. В гости ходить никак невозможно. — Он нахмурил коротенькие несерьезные брови. Такие же, как у сестры.
И так как он явно ждал, просто-таки жаждал, чтобы его расспрашивали, Фрося, продолжая раскатывать на столе тесто, это и сделала.
Николай сидел на табурете подобравшись, как человек, привыкший действовать в ограниченном пространстве. Наконец он закурил, свернув тонкую «козью ножку» и деликатно выпуская дым в открытое окно. Вперемежку с затяжками он веско ронял важные слова и поглядывал на Фросю, какое они производят на нее впечатление.
— Во главу угла ставлю я, допустим, производство. Коногонить мне наскучило. Ну, сделаешь семь- восемь ездок, а дальше что? Росту нету. Некуда расти! — выпалил Николай, явно кому-то подражая. — Выходит мура!
— Вот как! — откликнулась Фрося.
— Пора, говорю себе, переходить на молоточек. А молоточек не прост. Тут силой, допустим, не возьмешь. И бросился я, значит, в науку… Вы, извиняюсь, отбойный молоток в ходу видели?
— Не приходилось, — вздохнула Фрося с видом безмерного сожаления. Ее забавляла детская важность парня.
— Молоток такая штука: если, допустим, скапризничает — все! Хучь стой, хучь падай. Значит — что? Значит, надо схему знать, как свои пять пальцев. Чтобы в случае чего определить — раз, направить — два, учесть опыт — три. Взял молоток в руки, допустим, думаешь: так он у тебя и пойдет, знай — шуруй! Не-е-т! Общупай его, как там, допустим, промежное звено в отношении цилиндра. Слабины нет? И все такое прочее. Насчет смазки тоже имей соображение. Когда шланг присоединил, включил — тогда слушай, как он дышит, молоточек…
Фрося поставила листы с пирогами в печь и теперь слушала уже не вполуха. Занятно рассказывал Николай, все более увлекаясь.
— Коню в зубы смотришь, ногу подымаешь: как подкован?.. Так и молоток перед работой проглядишь, весь его, допустим, организм: склонен поработать или чего еще ему надо?..
— И вы, Коля, все это изучили? — с непритворным удивлением спросила Фрося: парень казался так прост, а разговор выдавал в нем другое.
— Досконально. — Он подумал и добавил: — То есть не полностью еще охватил, но прохожу обучение. Без отрыва.
— Без чего?
— Без отрыва от производства.
— Ну тогда, понятно, делов у вас…
— Не всё еще. Являюсь секретарем комсомола. Организатор молодежи, чтобы проявляла себя на работе, развивалась, как диктует эпоха.
— А как диктует эпоха? — Фросе много раз приходилось слышать эти слова, но никогда она не решалась выяснить их значение.
— Эпоха диктует очень просто: прежде всего политически осознать настоящий переживаемый момент. Ну, насчет империализму и происков. А отсюда, обратно, — гуляй молоточек, даешь уголек, крепи мощь и все такое. Опять же — идем далее. Еще имеется особое задание: пройти науку за полную десятилетку. Ну, тут уже надо мозгой шевелить на все сто.
— А как же, Коля, я слышала, вы первый гармонист у оврага?
Он насупился, небрежно бросил:
— Это так, вроде перекура.
Николай выбросил самокрутку в окно и потянул ноздрями воздух:
— Не сгорит у тебя?
— А то… заслушаешься вас, — Фрося открыла дверцу, из печи пахнуло душным запахом свежеиспеченного теста. Она подхватила лист чапельником, и он выполз на загнетку во всем великолепии золотисто-поджаристых пышных пирогов. Она повернула лист другой стороной и уже не прикрыла дверцу печки.
— Ну! Это сеструха не умеет. Да, пожалуй, на шахте никто не сможет, разве только у кого женка, так это нам ни к чему, мы туда не званые.
— А к нам — званые. Сейчас разговеемся… — Фрося поправилась: — распробуем.
— В таком разе… — Николай вытащил из кармана широченных брюк бутылку.
— Алкоголики несчастные! Николка, где же ты пропадал? — Люба влетела в комнату, бросилась брату на шею, и Фрося страшно удивилась: ни мастью, ни статью не были они схожи, а сразу видно, что брат и сестра. Позже, когда уже сидели за столом и Николай поднял лафитничек — «со свиданьицем», Фрося определила, что у них общее: какое-то детское прямодушие, открытость. Но не изливающаяся свободно, а сдерживаемая у брата — старанием казаться ужас каким деловым и сознательным, у сестры — застенчивостью, как-то сочетающейся с бойкостью. И еще поняла Фрося, у кого подхватила Люба газетные словечки.
— Во как славно получилось, что ты сегодня справила обед! — все радовалась Люба. — Если бы еще гармошка была…
— А чего? Я могу. На велосипеде сгоняю враз. У меня велосипед за тыном.
Наступил вечер. Дробно, словно блестящими гвоздиками, усеялось низкое небо. Сидели втроем на ступеньках крыльца, утром добела выскобленных Фросей. Коля развернул гармошку до отказа, склонив голову набок, так что чуб закрыл глаз, прислушался. Не к гармошке, а к себе: как, звучит в нем мелодия или подождать еще?.. И вдруг рванул бойкой полечкой: «Пойдем, пойдем, ангел милый, пойдем танцевать со мной! Слышу, слышу звуки польки, звуки польки неземной».
И было Фросе как-то легко и хорошо, и, уже укладываясь спать, она вспомнила, как смешно, по- газетному объяснялся Николай, и безо всякой связи с этим подумала, что завтра по-своему навешает лампы и, как говорит Коля, плевать ей с высокого дерева на кладовщика Тришку, который не выдает лампы сверх нормы. Будет палки в колеса ставить, можно и к начальству пойти. И ей самой стало удивительно это ее рассуждение.
«Стаханов взял 102 тонны угля на отбойный молоток!» В этой фразе, перелетавшей из уст в уста, содержалось нечто значительное для всех. И для нее? Фрося даже не знала, с чем это можно сравнить. Она многого не знала. И потому жадно присматривалась, силилась понять. Оттого, что неизвестный ни ей, ни Любе, ни ее брату, да, кажется, н никому на их шахте «Наклонная-бис» Алексей Стаханов вырубил много, даже очень много угля, — разве что-нибудь изменилось в жизни шахты «Наклонной»? Людям стало от этого лучше? Легче работать? Стали больше зарабатывать? Может быть, все они радовались за него, Стаханова? Но они его не знали, что он им со своим рекордом?
Она не могла понять и догадывалась, что это ее непонимание — оттого, что она «особенная», другая, чем все. Она не хотела быть особенной и боялась выдать себя, показать, что не захвачена, как все, событием, на ее взгляд, вовсе их не касающимся. И потому присматривалась исподволь, обдумывала. Сто две тонны — это, конечно, ужас как много! Невозможно представить себе такую массу угля, отбитую одним человеком за одну смену. А ведь она уже знала, как это происходит, как «рубают уголек». Но что ей до этого? И можно ли вообще так переживать за незнакомого человека, и будить среди ночи сестру, и трясти ее за плечи, словно случилось нечто близко их касающееся, кровно задевающее, как это сделал Коля?
Но незаметно для себя она втянулась в общую атмосферу. Если бы раньше, в ее прежней жизни, ей
