часов без виновника торжества и она — блистательная Юлия — останется одиноко стоящей у алтаря невестой. Невестой без жениха.
Я представил, что было бы с Уленькой, если бы я, попросив у Мартосов ее руки, вдруг передумал, бросив ее совсем одну терпеть насмешки и унижения. Но если Уленька была приживалкой и прислугой, то Юлия Павловна — последняя из Скавронских — являлась ни много ни мало родственницей государя! Даже при той секретности, которая была предпринята ею, слухи о том, что художник Брюллов пренебрег природной аристократкой, безусловно, просочились бы, чтобы расползтись отравленными водами на весь Петербург, на весь мир!
Глава 11
Карл явился под вечер, после того как гостям был представлен весьма талантливый виолончелист, имени которого я, занятый своими мыслями, не запомнил. Говорили о триумфальной опере Глинки «Иван Сусанин», которая значилась на афишах как «Жизнь за царя», но здесь, в кругах служителей муз и людей, так или иначе приближенных к миру искусства, она упоминалась не иначе, как изначально назвал ее сам композитор. В этом было нечто бунтарское, революционное, отчего делалось весело, как от шампанского. Впрочем, возможно, что в этом легком, радостном настроении вино сыграло далеко не последнюю роль. Мы не были на премьере[61], так что «Жизнь за царя» мы с Уленькой послушали только недавно, когда улеглись первые страсти, и можно было не бояться случайно нарваться на неприятную сцену в фойе или буфете. Потому триумфальной, если честно, опера была для райка[62], в то время как партер и ложи восприняли ее в лучшем случае с легким недоумением. С одной стороны, тема, безусловно, патриотическая, а с другой — лапотники на сцене. Натуральные мужики, а не пейзане. Никакой тебе любви, никаких захватывающих приключений, ни, по крайней мере, красивого романтического героя, на которого можно было бы любоваться. Впечатление двоякое… честно говоря, лично я не в восторге. Но молодежь… молодежь стучала по паркету креслами, в антрактах выкрикивала патриотические стихи, основные арии были распечатаны вместе с нотами и продавались при входе в театр и на этажах. Да еще Одоевский написал восторженную статью об опере Глинки.
Карл был немного пьян, но последнее никого особенно не смущало, говорил о своем разводе, похваляясь той молниеносностью, с которой было рассмотрено его дело. Бывшую супругу даже не поминал. Рассказывал о своих встречах с Вальтером Скоттом, с которым бродил по Риму, рассуждая об участи современного художника. А потом вдруг переключился на небезызвестную маркизу Висконти-Арагону, которая, по его уверению, забрасывала его записками с просьбами о встрече.
Я заметил, как при упоминании о сопернице Юлия прикусила нижнюю губку. Впрочем, Карл никогда не любил маркизу, в чем он тут же признался внимавшим ему гостям, он честно пытался нанести ей обещанный визит, дабы маркиза отстала от него. Но всякий раз на пути его художника вставало дьявольское искушение в лице дочери ее привратницы, в которую Карл был в то время страстно влюблен.
Таким образом, хоть его и видели ежедневно приезжающим в дом к маркизе, все время он проводил в коморке под лестницей, так ни разу и не поднявшись в будуар прекрасной дамы. Эта история, которая была бы более или менее прилична в мужском обществе, теперь больно ранила Юлию и вызвала недоумение у находившихся тут же детей.
Впрочем, поняв, что Карла не остановить, родители тотчас отослали своих отпрысков в соседнюю комнату, где те могли выпить молока и других разрешенных им напитков, не подвергая свои чистые души и светлые умы воздействию историй пикантного характера. Мы с Уленькой последовали общему примеру и были весьма довольны происходящим, так как сразу же после неприличной истории с дочерью привратницы выяснилось, что Карл вообще не помнит имени этой девушки.
Потом он вдруг заявил о своем разочаровании в женщинах вообще, называя своей истинной женой художество. После этого пассажа Карлу было предложено отдохнуть в его комнате, куда он и направился, опираясь на руку Александра Павловича и появившегося откуда-то нашего Георгия. Предусмотрительная Юлия выделила своему избраннику отдельные апартаменты, что было во всех смыслах разумно.
Когда Георгий вернулся, часть гостей уже играла в фанты, часть раскладывала карты, а я в компании еще нескольких художников пил французское вино, дымя сигарами.
— А далеко ли отсюда расположен Семеновский полк? — стараясь казаться, будто ему нет до этого никакого дела, спросил вдруг вернувшийся Георгий.
— Что? — не понял я. — Откуда я знаю? А что?
— Да вот, — он нехотя сунул мне измятый клочок бумаги. — Из кармана Карла Павловича выпало, когда мы укладывали его почивать. Я знаю, читать чужие письма — грех. — Поспешил он вывернуться, — но только как бы я узнал, чье это письмо?
Я опустил глаза на записку, заранее зная, что ее содержание не обрадует меня.
«Г-н Брюллов, уведомляю Вас, что у меня есть очень молоденькая и хорошенькая институтка, брюнетка, на Ваш весь вкус, если Вам угодно, то приезжайте ко мне в Семеновский полк во 2-ую роту… очень желала бы Вам угодить этой чернобровой институткой…».
— Может, это не Карлу Павловичу? Там ведь еще Александр Павлович был… — С фальшью в голосе переспросил Жорка. — Не мог же он в такой день…
Я цыкнул на парня, и он стремглав бросился в сторону детской гостиной, где шло веселье.
Не могу сказать наверняка, являлась ли помолвка Карла и Юлии плодом нашего воображения или само провидение позволило мне на секунду узреть связующие нити судьбы, как знать?.. На следующий день Карл и Юлия вели себя весело и непринужденно, я бы даже сказал, подчеркнуто, неестественно весело. Юлия Павловна все время смеялась, ласкала детей, затевая с ними шумные игры. Вечером она не отпускала от себя Карла, ероша его волосы и поминутно называя «Драгоценным Бришкой».
— Поведай, поведай, проказник эдакий Бришка, в кого влюблен ныне? В Нану или еще в кого? Я ведь за всеми твоими прелестницами уследить не в силах, так что откройся сам, не томи. А то мало ли что мне про тебя добрые люди наговорят. Всегда надежнее услышать из первых уст, — ворковала над курчавой головой устроившегося у ее ног Брюллова графиня Жюли.
— Вот люблю я Бришку, господа, люблю и ценю, как никто любить и ценить уже не будет. Потому как, вы уж меня простите, не будет у тебя вовек, гадкий Бришка, более верной и преданной подруги. На слове «преданной», Юлия сильнее дернула Карла за вихор, и тот, шутовски гримасничая, распростерся перед ней, умоляя богиню простить провинившегося смертного. Мы с Уленькой переглянулись. Да, Юлии было больно, так больно, что она смеялась, чтобы скрыть рыдания. Я заметил, что алое платье ее сиятельства было точь-в-точь таким, как занавес на последнем ее портрете работы Карла. Занавесом, отделяющим ее от мира карнавала, мира масок и лжи. Безусловно, очень скоро мы услышим о Юлии Павловне что-то такое, что повергнет нас всех — участников бесконечного человеческого карнавала — в страх и ужас, подумалось мне. Пройдет совсем немного времени, и последняя Скавронская, графиня Самойлова, урожденная Пален, покинет маскарад страстей и лжи, совершив нечто такое, после чего весь окружающий нас мир будет принужден измениться. Эта мысль оказалась пророческой.
Но не стану раскрывать прежде времени интригу; в тот же момент я думал о красном цвете в полотнах Карла и какую роль этот самый красный цвет несет в его жизни. Например, портрет будущей супруги за инструментом Карл писал еще до свадьбы. Нежная, трогательная красота — эдельвейс на тревожном алом фоне. Фоне, вызывающем напряжение и мысли о грядущей трагедии. Кого?
