сейчас у меня просто все струны выпали и все дела! А ты как? Боевой Чижик, доложи обстановку! — Руслан откинулся назад и чуть не упал вместе со стулом. От его коричневой куртки невкусно пахло нагретой солнцем искусственной кожей. Он отращивал волосы. Видимо, чтобы не отставать от Димкиного имиджа. Яне это очень не нравилось. Сначала гитара, потом внешность. Все равно ему не удастся стать таким же красивым, как Дима. Он — умный. Дима — красивый. Это закон природы.
— Знаешь, я вчера учила лекции к экзамену по зарубежной литературе. К концу дня начала лаять и биться головой об стенки.
— Чижик, это не этично! — Руслан покачал головой и снял куртку. Подошел к зеркалу и поправил волосы. — Когда нас в гримерку пустят?
— Попросили минутку подождать… А еще экзамен по поэзии двадцатого века. Это же с ума сойти можно! Но я не могу в таком объеме все воспринимать! Я знаю наизусть восемь стихотворений Есенина, двенадцать Ахматовой, семь Маяковского…
— О, Маяковский!!! — Руслан понюхал огромные лилии в белой вазе на столе. Чихнул пыльцой. — Аллергены!
— И много других стихов знаю! Но мне это не поможет! Хочу прийти на экзамен и увидеть объявление: «Все билеты проданы. Экзамен отменяется». Сегодня буду грызть плинтус.
— А Дима вчера новую девочку на репу приводил. Очень милая.
Янка замерла, задохнулась и запястьями с разноцветными фенечками незаметно протерла глаза.
Хотелось со всей силы двинуть Руслану по лицу рукой и бежать, бежать прочь от видимой идиллии. Пролететь над этими горами за окном и остаться абсолютно одной. Вернуть свои пятнадцать лет, вернуться и отмотать назад, и никогда не слышать таких слов. И все сделать по-другому. Поговорить с Димой. И не чувствовать два месяца этой пустоты и одиночества.
Тишина ужалила в уши.
Янка вытащила из вазы лилию и положила на грудь. Прислушалась к себе, и ей показалось, что сердце бьется сосущими, как насос, толчками.
— Ладно, пошли, — выдохнула наконец Яна и направилась к гримерке.
— Возьми вот диск, послушай! — Руслан протянул Яне какую-то коробочку. Яна обреченно вздохнула.
К ее несчастью, Руслан считал себя меломаном. Панком, рокером, джазменом, поэтом, философом он себя тоже считал. Но больше всего — меломаном.
В их городе быть рокером было круто. Все цепляли черные балахоны с центрального рынка, где они продавались только у одного бородатого мужика, закупавшего их в далекой Москве. Менялись напульсниками, не мыли неделями голову и дышали друг на друга нечищеными зубами. Ухаживать за собой считалось позорным. Руслан с некоторых пор расчесывался только перед записями для передачи.
В «шмотниках» за спинами все носили по двадцать — тридцать кассет самого крутого «говнопанка» всех времен и народов. И делали вид, что понимают, о чем поют «Ramones». Учиться играть на музыкальных инструментах в музыкальной школе было равносильно учебе в Оксфорде. Круто было не уметь играть вообще, но копить на самую дешевую гитару, микрофон и записывать на кассетный магнитофон «лабуду», придуманную ночью под столом.
Утром доставались грязные скомканные листочки с гениальными творениями из чужих джинсов и «пелись» с такими одухотворенными лицами, которые наверняка бы отбили пару тысяч фанатов у «Скорпионс».
Они, друзья Руслана, думали, что панк — это субкультура.
А из панка и рока они находили самые депрессивные и плохо сыгранные группы. То есть легенд мировой рок-музыки слушать можно было, но говорить нужно было только о неизвестных группах.
Руслан каждый день брал у друзей по нескольку новых дисков, скачивал гигабайты музыки на флешку и передавал их Янке. А на следующее утро спрашивал, что она обо всем этом думает. Янка ничего не думала. Она любила из всей этой коллекции только Александра Башлачева и «Зоопарк».
Приходя в гости, Руслан ставил диск какого-нибудь индуса, решившего, что он — новый Шаляпин. Иногда Руслан врубал на всю катушку звуки, напоминавшие хлопанье крышек от кастрюль. Где-то в середине «произведения», когда Янкины очумевшие родители забивались на кухню и захлопывали дверь, Руслан восторженно кричал: «А здесь, слушай, здесь он крышкой давит помидоры!»
Яна намекала ему, что есть на свете еще и другая, более мелодичная музыка, но Руслан мотал головой и принимал такой обиженный вид, будто Яна была буржуем, а он — рабочим с завода, которому зачем-то дарят клавесин. И на следующий день снова ставил «нойз», кислотный джаз, японский фольклор.
Однажды Яна слышала, как ее отец говорит маме: «Он же псих!» А мама успокаивала его словами, что дети перебесятся и, дай бог, расстанутся. Или он Янку бросит, если уж их девочке в художественных, музыкальных, танцевальных и английских школах так и не привили вкус к качеству и культуре. А обучение в литературном специализированном классе не прибавило мозгов…
— Прости, не будет у меня времени слушать твою музыку, — ответила Яна. — У меня вот другие проблемы. Например, иногда мне кажется, что здесь меня всегда будут воспринимать как талантливую девочку-самородок, не замечая того, что эта девочка уже скоро вырастет и будет готова работать, продолжать то дело, которому ее учили. Но ведь никто не заметит и не пригласит! «Ах, как твои дела, Яночка? Ах, как же сложно стало учить детей! Ох, работать за такие гроши некому в нашей школе! Что грустишь, Яночка, денег на жизнь не хватает? Так иди в газету какую-нибудь, напиши про гидроэлектростанцию. Или вторую часть женского романа». Тьфу, как же надоели эти псевдолитературные изыски, сил нет! Сюсюканья сплошные. Ах, ребятенок написал новый стишок, давайте дадим ему премию мэра города! Ты помнишь, что было на прошлой неделе? У меня теперь есть фотографии с мэром! Но премию нам с тобой так и не дали. А дали денег девятилетней девочке. Значит, мы с тобой вроде как вышли из гениального детского возраста.
— Нам с тобой совсем недавно такую же премию давали.
— Да! Это была взрослая премия. И мы им казались гениальными детьми!
— Кстати, девочка очень хорошие стихи пишет.
— У нее имя хорошее. Запоминающееся. Лучия. А стихи… как же, как же там… Помню только последние строки!
«Про то, как — автобусы, холод и лед,
И каждое утро в школу
Девочка шла».
— А мне казалось — это очень хорошее стихотворение? Что ты опять завелась? — Руслан обиженно смотрел на нее со своего стула. А Яну раздражал его взгляд и куртка, пахнущая собаками.
— Может быть, и хорошо, раз я запомнила. Но грань между хорошим и плохим у меня давно уже размылась. Розовые очочки, стихи на крышах. Премии за каждый недоработанный рассказ. А потом Ильдар Романович говорит: чисти текст, чисти! А зачем чистить, если ВСЕМУ нашему классу должны дать премии. В разных конкурсах. И все это давно поняли.
Яна, не оглядываясь, вошла в гримерку. Через некоторое время Руслан вошел следом.
— Вот скажи как скороговорку много раз фразу: «Тетя чуть чего — Тютчева читает». Вдруг полегчает? — Руслан скрылся за занавеской, чтобы переодеться.
В гримерке было тесно. В одном углу стоял зачем-то железный тренажер, сломанный и занимающий половину пространства. На нем обычно висели приготовленные вещи для ведущих утренних передач. Рядом на стене болтался одним краем портрет Велимира Хлебникова. На противоположной стене на него сердито смотрел Владимир Маяковский.
Дожидаясь, когда Руслан переоденется, Янка вышла на балкон и стала рассматривать прохожих. Иногда они шли из гаражей в соседний район. Иногда на длинной деревянной лестнице, ведущей из района Черемушки к офису телеканала, собирались старшеклассники трех соседних школ и выясняли отношения. Кастеты, дубинки всегда проносились с собой, но никогда еще не применялись. Криков не было. Иногда сдавленные слова обрывками доносил ветер. Толпа, рассредоточившись по лестнице в триста ступенек, ходила ходуном. Мальчишки мяли друг друга руками, до ссадин и взбухших глаз, пока кто-то с соседнего
