тремя сразу, как на нашем судне, а одной, но зато что это было за чудище!
Резчик постарался сделать свою деревянную скульптуру пострашнее. Длинные волосы, огромные выпученные глаза, а на голове что-то наподобие рогов. К тому же голова эта была раскрашена: волосы черные, глаза — красные, а само лицо ярко-желтого цвета.
Это была богиня Мокошь — один из самых чтимых идолов. Наверное, потому, что Мокошь считалась матерью любимого бога Вольдемара — Перуна, или Перунаса, громадное изображение которого я сначала видеть не мог — оно занимало на струге много места, но было перевязано материей и скрыто от глаз.
— Вольдемар особенно чтит Перуна, — пояснил мне Ждан, который постепенно во время моих перевязок разговорился. — В наших краях больше доверяют Велесу и Чернобогу, а вот Вольдемар привязался к Перуну. Говорят, это стало так после того, как он вернулся с севера, от свеев и с берегов холодного моря. Что ж, — добавил он, проявив неожиданную для своего возраста и темперамента рассудительность, — воля его… Посмотрим, как будет Перун помогать конунгу Вольдемару, когда мы подойдем к Киеву. Слушай, скажи мне, когда я смогу ходить, — с тревогой обратился он ко мне.
— Не очень скоро, — ответил я. — Дней двадцать еще должно пройти.
Я показал два раза раскинутые пальцы на обеих руках, и Ждан понял меня. Лицо его омрачилось.
— Сделай скорее, — чуть не умоляюще проговорил он. — Если я не смогу участвовать в битве за Киев, то не получу и своей доли. Никто не станет подпускать меня к дележу добычи. Волхв, исцели меня быстрее!
Ждан был родом из Новгорода, и это был его первый дальний поход. Прежде приходилось сражаться только в мелких стычках, когда новгородцы ходили в небольшие походы по собственной земле, отстаивая ее от посягательств многочисленных соседей.
Теперь он намеревался здорово обогатиться в Киеве, и вот такая незадача…
— Ты сам виноват, — попробовал я урезонить его. — Зачем ты полез к моей девушке? Нечего теперь обижаться.
Но здесь наше взаимопонимание заканчивалось самым роковым образом. Этой разницы в подходах преодолеть было невозможно.
— Ты же спал, — недоуменно отвечал Ждан. — И потом, я вечером у костра рассмотрел тебя и подумал, что ты слабее меня. А если так, то девушка должна принадлежать мне по справедливости.
Он сокрушенно покачал головой и сказал:
— Откуда же я мог знать, что ты волхв и у тебя есть вот эта железная палка, из которой ты поразишь меня, как отравленной стрелой. Если бы я знал, то не стал бы отнимать у тебя девушку.
Ну да, в глазах Ждана я был просто чужеземец, то есть человек, которого можно спокойно ограбить или убить, и это в общем-то будет правильно. А девушку у такого отобрать и сделать своей собственностью — это доблесть.
Чем больше я общался с окружавшими меня воинами, тем яснее становилась для меня моральная пропасть, зияющая между нами. По-своему, они даже были довольно милыми людьми, и мы вполне ладили после того, как случай со Жданом поставил все на свои места и мы выяснили, кто есть кто. Нас с Любавой не обижали, даже кормили и вообще не задирали, но я отчетливо понимал, в чем тут причина. Это было лишь потому, что меня теперь боялись из-за железной палки, а еще из-за того, что в глазах воинов я был волшебником — то ли волхвом, то ли знахарем, а может быть, колдуном, способным наслать порчу, уничтожить и вообще постоять за себя. В противном случае все обернулось бы для нас с девушкой гораздо хуже.
Нельзя сказать, что в этом мире не было моральных законов, то есть понятий о добре и зле. Такие понятия были, вот только одна беда: они абсолютно отличались от моих, от всего-всего, к чему я привык и что считал естественным.
Этот мир жил по другим законам. Хорошо быть сильным, богатым, крепким. Плохо быть слабым, бедным и больным. Слабые должны служить сильным, а бедные — богатым, и это правильно, морально. А если слабый не хочет служить сильному, то сильный его убьет и это будет морально, хорошо.
Мы сидели с Жданом возле борта струга и мирно беседовали, поглядывая на прозрачную воду, но если бы тем утром я не догадался воспользоваться ружьем, этот самый Ждан спокойно убил бы меня, а затем еще более спокойно, с чувством правильности совершаемого, вернулся бы к Любаве и изнасиловал ее. А все окружающие его товарищи пожали бы плечами и, скорее всего, никак не прокомментировали бы его поступок. Потому что именно такой поступок казался им нормальным.
— Если ты исцелишь меня быстро, — говорил Ждан, умоляюще глядя на меня, — то я отдам тебе половину того, что будет полагаться мне после разграбления Киева.
Слово «грабеж» не было здесь ругательным, и его никто не стеснялся употреблять открыто. Грабеж считался доблестью, делом настоящих мужчин, лихих воинов и добытчиков. Грабежом жили викинги — те же русы, да и сам великий киевский князь Святослав регулярно и с удовольствием ходил с войском грабить богатый Константинополь — Царьград.
Во время одной из стоянок, когда еще не совсем стемнело, я решил прогуляться по лагерю, тем более что Вяргис тоже захотел пройтись — размяться после целого дня сидения в струге. Бродить по лагерю в одиночку, без провожатого я бы не решился.
Мало ли что может прийти в голову любому из разноплеменных воинов: я не произвожу впечатления богатыря, а это само по себе означает здесь приглашение показать на мне свою удаль…
Ночи были довольно прохладными, люди теснились поближе к кострам. Моя охотничья куртка не согревала, и уже на второй вечер юный Канателень вдруг принес откуда-то две длинные безрукавки из старой потрескавшейся кожи, подбитые кое-где облезшим мехом лисицы. Одну он отдал мне, а вторую Любаве, выразительно посмотрев на нее при этом.
Что означал этот его взгляд? Наверное, Канателень хотел сказать, чтобы Любава обратила на него внимание. А то несправедливо выходит. Он — такой ловкий и сильный парень, отличный воин, а она отдает предпочтение какому-то дохляку вроде меня.
«Небось, этот твой знахарь не нашел для тебя теплой одежды, а я нашел», — вот что наверняка хотел сказать моей подруге бравый молодой человек.
Но я не стал упираться, а взял принесенную мне безрукавку и поблагодарил. В конце концов, почему бы и нет? Что мне, околевать теперь от холода?
Тем более что принесенная нам с Любавой одежда наверняка отнюдь не была куплена на базаре и не сделана любящими руками родителей Канателеня. Скорее всего, это была часть награбленного в Полоцке или в усадьбе Хильдегард имущества…
Мы шли с Вяргисом неспешно, иногда он негромким криком приветствовал знакомых воинов, сидевших у костров, они отвечали ему. В меховой безрукавке я почти окончательно перестал выделяться одеждой среди прочих участников похода, и на меня не обращали внимания. От реки шла сырость и прохлада. Теперь уже понятно было, что эта река — Днепр, потому что до Киева оставалось, по словам опытных воинов, совсем немного пути.
Возле шатра Вольдемара горел костер, вокруг которого расположились приближенные дружинники, на охрану которых конунг полагался больше всего. Стоял бочонок с пивом, из которого воины попеременно пили, и громко хохотали при этом. Именно громкий хохот привлек мое внимание, потому что народ тут в основном был угрюмым и не склонным к излишнему веселью. Может быть, все воины вообще таковы, не знаю.
Но эти вели себя как-то уж очень развязно, и я пригляделся к ним.
Что это? Поминутно заслоняемая фигурами толпящихся у костра воинов, виднелась голая женщина. Она стояла на четвереньках, а сзади и спереди ею владели два воина. Остальные наблюдали за действом, гогоча и подбадривая своих двух товарищей.
— Это Хильдегард, — поймав мой вопросительный взгляд, пояснил Вяргис, словно говорил о чем-то само собой разумеющемся. — Молодую, Рогнеду, Вольдемар взял в наложницы себе, а старую отдал воинам, чтобы они тоже позабавились. Не пропадать же добру, пока мы в походе и не каждую ночь воины могут найти себе женщин.
Увидев мое смятение при таком объяснении, он засмеялся и пояснил, как для неразумного ребенка:
