виноват…
— Все сами виноваты, — слегка, только обозначая, ведет плечами Левинсон. На самом деле, просто наклоняется всем корпусом — вперед и вправо, вперед и влево. — И Саша, и ты, и в первую очередь я. Нужно было мне все вам сразу рассказать. Тебе уж во всяком случае. Но вы так уперлись носом в свои делянки… и все было не так уж и скверно.
— У тебя, что, тоже в шкафу скелет?
— У меня-то… у меня этих скелетов рота и взвод обеспечения. Я ваше начальство, Анаит, с ними уже познакомил. Понимаешь, мне ведь понравилась идея образовательной реформы. Но какой же эксперимент без контрольной группы. Вот я и стал параллельно собирать данные по всем четырем филиалам… Так что Моран очень долго был для меня меньшим злом. Практически до прошлой недели.
— Он больше не будет, — зло усмехается Шварц. — Придется иметь дело с большим. Тебе придется. Мне осталось только уйти, так что — я ничего не слышал, никаких намеков. Пожалуй, я вас оставлю, — поднимается он.
Задерживать его никто не собирается.
— Не получилось. — грустно говорит Левинсон, возвращаясь. — Не клюнул. Он, представляете, даже жучка здесь не оставил. Даже не попробовал. Значит, и в самом деле не хочет. И разонравился я ему. Вы не беспокойтесь, он не пропадет. Он крепко держится, на самом деле. Ну ладно. Госпожа инспектор, что у нас еще на повестке?
На повестке — ничего. Можно было бы еще побеседовать с Лехтинен, если бы она согласилась, но Анаит все-таки не следователь, никогда не пыталась им быть, и в эту-то авантюру полезла только из желания довести дело до конца, расставить точки над i. Из нестерпимого любопытства, если на то пошло. Как хозяин квартиры, который помер бы, не разобравшись.
Очень хочется что-нибудь придумать. Важный непроясненный вопрос, интригу, приключение, натертую ногу. Потому что снаружи еще холоднее, чем вчера, а здесь натоплено и светло, и вот хозяин стоит против света, может быть, намекая, что пора и честь знать…
— Кстати, о повестке… Анаит, вы ведь из Крыма? Вы должны любить печеную картошку. В глине?
— Мне ее в детстве есть не давали. — улыбается инспектор, — Страшное слово «углеводы». Так что очень люблю. Но ем редко… а где вы взяли глину?
Почему-то картинки в сознание лезли тоже из «черного» кино — человек ночью копает кому-то могилу в промерзшей глинистой почве, а потом, засыпав яму, собирает в пакет немного глины — для картошки.
— К сожалению, источник совершенно прозаический. В клубе взял. В гончарной мастерской. Потому что фольга — это не то.
— А где мы ее будем печь?
— На кухне. Если не пойдем на берег.
— А мы не пойдем, потому что там холодно!
— Значит, мы туда не пойдем.
— Ни-ког-да!
— Глина кончится.
— Я — воспитанница иезуитов. Вы — специалист по секретным операциям. Что-нибудь придумаем.
— Хорошо. — легко соглашается Левинсон. — Что-нибудь придумаем.
— Ты перестань мне петь, что ты импровизатор! — руки госпожи ФицДжеральд порхают над клавиатурой, глаза смотрят вообще непонятно куда, наэлектризованные волосы шевелятся, тоже, видно, печатать рвутся. — Ты мне перестань петь. Что я, твоих импровизаций не видела? Не наглоталась их по горло и выше? Ты свои импровизации иногда по году готовишь. И никогда на пустом месте не крутишь. Но ты нас втемную уже погонял, спасибо.
Клац-клац-клац — текст закрыт и отправлен, новый вылез на его место, кажется, сам.
— В этот раз, — как она отличает очередной яблочный шарик от манипулятора? Съест же рано или поздно, — я хочу все знать заранее.
А то она меня в очередной раз будет в свежий труп носом тыкать, как будто от этого трупа кому-то стало жарко или холодно. Плохой был человек, и помер плохо; а что все в очередной раз оказалось не так — чему удивляться. Карусель. Лабиринт с масками. И кружит, и кружит. Супруг ее достопочтенный, оказывается, чистую правду говорил — то есть, вообще ничего в виду не имел. Кроме конца света. Который ему увиделся. Но не там, не в университете, и не в Совете, а где?
Теперь вот неожиданно изволь, уже убедившись, что сильно промахнулся, выдумать речь, ответы на вопросы, позицию и стратегию. Причем такую, чтобы госпожа ФицДжеральд ею удовлетворилась. Прямо сейчас. А пшено от проса вам отделить не надо?
— Мы чего хотим? — думает вслух Деметрио, вымеряя кабинет шагами. — Мы хотели, чтобы к нам не лезли. Пока мы сами на ноги не встанем. Хотели, значит…
Рыжая бестия с остервенением скребет ногтями по клавиатуре.
— А сейчас чего?!
— А сейчас не знаю, как мы, а я хочу кусок пирога. — заключает Деметрио. — Потому что от вас же нельзя отгородиться. Всегда что-то случается. Вот спрашивается — где мы, а где какой-то сумасшедший проректор в Новгороде? А из-за него все вверх дном, причем не только у нас, но и у того же Прието. Если б не Моран, разве его ребятишки стали бы так с убийством торопиться? Они бы туда к каждому заседанию правительства приезжали, на тот перекресток — и высидели бы меня как миленькие, не в первый раз, так в третий… В общем, не вижу я других вариантов. Нам нужно туда, за стол. Чтобы хоть какая-то видимость была. А то как в плохом кино — из тумана на берег вылезает древнее чудовище. И так в каждой серии.
Джастина сама сейчас похожа на чудовище.
— Слушай, ты, депутат… а тебя когда-нибудь с пристрастием допрашивали?
— А что?
— Да вот понимаешь, ты мне только что похерил половину работы, — очень спокойно отвечает рыжая. — И я думаю… а если тебя взять щипцами за что-нибудь нежное, может, ты все-таки определишься окончательно? Или тебя уколоть чем-нибудь? Или еще как-то? Ты сам-то уверен, что ты и завтра будешь хотеть того же?
— Нет. — копирует ее интонацию Деметрио. — Не допрашивали. Меня, понимаешь, чужие ловить- ловили — да не поймали. А свои обычно грозились только. Ну в полиции били пару раз, но это не считается. И я не уверен… вдруг я на ваш Совет посмотрю внимательно — и захочется мне от такого зрелища куда-нибудь, где вас еще нет?
— На тот свет.
— Не выход.
Рыжая отодвигает клавиатуру, отодвигает манипулятор, опускает голову на скрещенные руки и воет, все громче и громче. Если бы Деметрио не знал ее, в общей сложности, страшно сосчитать, сколько лет — испугался бы. Женщина, тоненькая такая, руки у нее… как фарфоровые. Довел. Но он знает — и уже почти год лично — и потому опасается за себя. Она вот этими руками…
Джастина поднимает голову. Лицо белое, доброе-доброе.
— Сядь, — говорит. — И внемли. Я этот Совет знаю наследственно. У меня в нем вся семья так или иначе, кто не удрал вовремя. Там всякой твари по паре. Дураков полно, карьеристов, психов. Шизофреников всяких и параноиков. И каждый — интриган, и каждый в своей подкомиссии по рационализации валидизации царь и бог. Но вот кого там нет, не выживает — тех, кто не умеет думать на пять, на десять ходов вперед. Только не так, как ты привык — в поле с оружием. Или в телевизоре вашем. А с циркуляром и меморандумом наперевес. И эти бумажные тигры от тебя косточек не оставят, если ты, террорист чертов, не начнешь думать головой.
Сесть… отчего же не сесть?
— Они меня сейчас растерзают в любом случае. Я подставился. Описал возможное будущее как настоящее и полез защищать детишек от страшного Совета. Оскорбил их на годы вперед, а доказать, что
