прав — не смогу. Не произошло ведь? Значит, они правы, а я нет.
— Пораженец проклятый… Нет. Все не так. — Женщина жмурится, как будто у нее от духоты голова кругом идет. — Ты привлек внимание к очень большой проблеме. Ты показал Совету, как на него смотрят миллионы людей. Взбаламутил болото. Не случилось? Потому что ты назвал дракона по имени. Теперь они вынуждены оправдываться и объясняться. Вызвать тебя на слушания — это форма оправданий. Так что у тебя позиция — да у Франческо такой не было… народный заступник, защитник детей и голос того простого человека, ради которого существует сам Совет.
«Заступник, кто бы самого заступил. — весело думает Деметрио. — И ведь дальше будет только хуже. Только хуже, а лучше не станет никогда. Работы слишком много»
— Это… само собой. Думать циркулярами я еще не научился, но вот свои пять ходов я вижу. С тех пор, как меня вызвали на ковер, у меня почта гудит, не умолкая. Телефон я просто выключил, а секретариат не может — и они охрипли все. И в основном это не журналисты. Это соседи по континенту. Они хотят, чтобы я их представлял — поперек корпоративных структур и структур МСУ. Выступал от их имени. Поддерживал. Просто упомянул вслух. И про половину я даже не знаю, кто они такие, а я, уж поверь мне, слежу за рекламой.
— Ага, — кивает рыжая. — И если ты это профукаешь, они не успеют до тебя добраться. Я успею раньше. А они, конечно, хотят, отчего же им не хотеть, но разобраться в этом салате мы не успеем, и за год не успеем, так?
— Так.
— Значит, и не будем. Пусть держатся за тобой. И они будут, если я хоть что-то понимаю в здешних играх. Пока ты стоишь на ногах, они будут идти за тобой, как утята. И корпорации — за мной.
А ведь если бы я пришел и попросил о том же самом, что бы со мной сделали… ничего бы страшного не сделали, но от ударов о лобовое стекло машины идеально круглых синяков на весь глаз не бывает. Их практически ни от чего не бывает, идеально круглых, только от госпожи Джастины ФицДжеральд. И объясняй потом.
— Тогда давай поменяемся. Я читаю твой рапорт, а ты мой.
Мир был плоским. Даже не плоским. Он почти и не был. Плохо распечатанная книжная иллюстрация. Черно белая, угловатая, дырявая, на примерно четверти точек вместо квадратика — черного или белого — пропечатался код, обозначающий цвет… туда даже смотреть не хотелось, зацепишься взглядом и провалишься в дыру, начиная с глаза — а там, по ту сторону, ничего нет, вообще ничего, даже пустоты. Даже падать некуда. Только лежать слоем толщиной в молекулу и — если повезет упасть на спину — видеть над собой латинские буквы и нули. Интересно, чем видеть? Чем-то. Вот чем сейчас.
Самый противный, самый гнусный период — набор информации. Ты тянешь ее и тянешь — и кажется, что никогда ничто уже не станет плотным, что ты не вернешься в вещный мир, не найдешь дороги. В прошлый раз вернулась. И в позапрошлый. И в… Не помогает. Потому что сейчас прошлого нет. И позапрошлого.
Сейчас женщина стреляет. Очень хочет выстрелить, вот и стреляет. И поет. Autuaat ne, joiden tie on nuhteeton, jotka herran laissa vaeltavat.
Другая женщина, которая смотрит; которая несколько часов назад спокойно дремала рядом с тем, кто сзади, кто за спиной. Его слишком много за спиной, слишком мало в поле зрения. Женщине не страшно, а должно бы. У нее там, позади, старый механизм, зацепивший за руку и потащивший в переплетения колес, валов, шкивов, потащивший всех вокруг. Старый, надежный, скрежещущий, смертельный механизм.
У нее впереди — старое, многолетней выдержки безумие кубинского урожая. Старое вино, старые мехи — и через щели под давлением бьет, брызжет, разъедая не столько окружающее, сколько остатки собственных границ.
Статисты вдалеке. Невидимые статисты вблизи. И неожиданностью, пулей со смещенным центром — первая женщина. Проскользнула, кувыркнулась на невидимом листе — и ударила в другую мишень.
— Ничему не верю, — говорит Кейс. — И у него что, патроны холостые?
— Разве что вареные, — откликается информатор. С той стороны. Из внешней реальности, в которой он — любимый муж, стена между тобой и миром и много чего еще… но сейчас только голос, сообщающий необходимое. — Ты же знаешь, они по тяжести отличаются. Моран бы заметил, как только взял оружие. Если он сам не хотел, чтобы его убили.
А он не хотел. Он сам уже не знал, чего хотел — красный туман, уже чернеющий по краям — но умереть… может быть, как Самсон, обрушив здание на головы врагам.
Доктор Кейс Камински сдвигает бытие назад, на пару часов; женщина спит, неглубоко и чутко, это слышно в дыхании, а механизм… вот он сидит, прикрыв глаза, но по напряженным губам хорошо понятно: работают внутри шестерни и зубчатые колеса; вот он договаривается с невысоким корейцем об имитации присутствия госпожи инспектора в ее апартаментах.
Назад. Гость покачивается в кресле. «Надо было мне настоять… Я же просил парня у Морана, но куда там — что за наказание такое, перевод на элитный факультет, да у нас тут все распустятся, кто кого перещеголяет в нарушениях. Да мне не очень-то и нужно было, я думал, что он все-таки слишком трепло. Ну а потом уже оказалось, тут спецзаказ»
— Чей спецзаказ? — спрашивает женщина внутри.
— Да Монтефельтро или самого Сфорца… И они его еще дорабатывали напильником. То, что я видел во время войны и позже, это не то, что мы выпустили. Но теперь, конечно, видно, для чего он им был нужен такой… Хотя он все равно трепло и пижон.
— У вас еще много таких заказов?
— У меня, — широко усмехается механизм, — вообще нет. У других могут быть, я не доискивался, мне все равно. Это совсем не так плохо, уж вы-то должны понимать, королева. — Отсылка за отсылкой, то ли и правда знает и любит текст, то ли намекает на его историю… и роль в истории. — Индивидуальная подготовка.
— Без ведома.
— Так эффективнее. Но не всегда и вслепую. Не судите обо всем по одному.
— Не врет, — говорит Кейс. — Думает так. Обо всем.
— А те, кто не по заказу? — это уже не о Максиме. Это о тех, кто вписался в схему.
— Здесь все — заказ. Один большой заказ, от Совета. На то, что вы видели, королева. Я не очень-то счастлив нашими критериями, из-за них мне приходится творить чудеса и превращать кучеров и лакеев обратно в крыс… потому что с крысами работать можно, а вот из лакея получится разве что особо обученный лакей. Но Совет сказал, и мы делали.
— Точнее… Комитет безопасности? — голос женщины.
Если бы этот вопрос задавала Кейс, она бы щурилась как перед выстрелом. Камера не щурится, она просто автоматически корректирует кадр, когда инспектор приподнимается, на локте, наверное.
Человек-механизм радуется. Не напоказ, внутри себя. И говорит правду:
— Именно. Еще точнее, заместитель председателя.
Так, отсюда можно вернуться. Вот так звучит, вот так пахнет его правда. Полынь, да не сладкий эстрагон, а горькое былье, чернобыльник. Серые от пыли придорожные сорняки.
Вот входит Моран, быстро и от бешенства неровно, вот он оглядывается слепыми глазами, путаясь в бликах и кровавой пелене, вот он находит осквернителей — и механизм уже позади, за женщиной. Мгновенно, моментально; а Моран идет вперед, и идет, и не сразу поднимает руку с оружием, и не сразу палец сгибается наполовину, до первого щелчка. Дыры, дыры, дыры — в каждую пройдет слон, влезет рота автоматчиков.
И вот теперь механизм лжет. Лжет все время. Телом, голосом, его мало, его плохо видно, но он лжет. Ненавидит — да. Но отдельно. Желает смерти — да. Но отдельно. Контролирует ситуацию. Отдельно. Симпатизирует женщине и готов прикрыть ее, если нужно — и собой… но тоже отдельно. А между всеми этими секциями — пробелы и зазоры. Нет связей, они не видны. А те, что можно бы простроить — это муляжи, имитации, ловушки для аналитика. Правда, нарезанная ломтиками.
— Ты прав. Ты прав, а Анольери нет. Тут все нарочно.
— Да, — говорит Максим. — Ну сволочь… я, я сначала подумал, что это такой кривой экспромт! А я
