пресс-конференции, рассказывая об особенностях творческих замыслов, Лизунов сказал:
— Собственно идея пришла мне в голову, когда я наблюдал за собачьей дракой на пустыре. Несколько больших собак окружили маленькую шавку, загнали под остов какой-то лодки, а потом все-таки загрызли. Что естественно…
Я сразу возненавидела его. Сидит, улыбается ртом с вывернутыми фиолетовыми губами.
— Присаживайся, милая. Мы вот тут как раз к водным процедурам переходим…
И такой довольный вид, будто произнес просто шутку месяца, я скривилась, наверное, потому что Он резко поднялся и спросил:
— Что-то случилось?
— Ну, даже не знаю. Пока нет. Сняла тебе квартиру. Привезла ключи.
— Квартиру? Вот это да… Неужели я так тебе надоел?
Смотрит обиженно. На нем рыжий замшевый пиджак, белесые джинсы с дорогостоящим эффектом потертости, начищенные ботинки, на шее — полосатый шелковый шарф.
Мне нечего ему ответить. У меня вообще нет сейчас ответа на вопросы, которые думающие люди могли бы мне задать. Зато есть твердая уверенность, что я делаю то, что должна. Какие-то такие буддистские принципы: делай, что должен, и будь что будет.
Как-то все это у меня связалось в голове в единое целое, и мой Алеша, и моя несомненная вина перед ним, и эта девочка, и ребенок внутри. Его ребенок.
И еще я странно чувствовала себя живой. Впервые за долгие годы — чувствовала себя живой, и это оказалось много-много лучше, чем быть мертвой, как я привыкла, оказывается.
— Разумеется, не надоел. Просто не думаю, что мы можем себе позволить при Алеше…
— Перестань! Алеша — взрослый мужик, ему двадцать пять лет!
— Я знаю. Спасибо, что напомнил, конечно.
Вынимаю из сумки зачем-то ключи, превосходная квартира, станция метро «Первомайская», рядом Измайловский парк, гуляй — не хочу. Он и не хочет, выламывает правую бровь и холодно говорит:
— Это тебе спасибо за заботу, дорогая. Если позволишь, встретимся в конце дня и все оговорим. Мы просто уже убегаем, заказчик ждет…
Художник Лизунов изящно привстает и делает призывный жест в сторону официантки, девушки с очень загорелым лицом.
— Посчитайте нам, любезная, — улыбается, обнажая желтоватые крепкие зубы.
Через два часа с Эвой, бывшей эстонкой, сидим в «Болоньезе» на Дмитровке и ждем огромную пиццу с названием Катманду или как там принято называть огромные пиццы, пьем красное вино из четырехугольных стройных стаканов и разговариваем. Я пытаюсь прийти в себя, ломаю сигарету в пепельнице, Эва меня успокаивает. Умеет. Она рассказывает:
— Еду вчера в такси. В кожаных прекрасных штанах своих еду и шубе. Помнишь мои кожаные штаны? Сидят как перчатка. Водитель, такой шустрый паренек в кепке, говорит: «А я вот своей бабе тоже кожаные штанцы недавно справил. И шубу не позабыл». Я ему отвечаю: «Рада за вас». А он: «Нет, ты что, не веришь, в натуре? Да бля буду, справил! Моей бабе все достается — как с куста! Бабла хочешь — как с куста! Тачку хочешь — как с куста! Шубу — как с куста! Штанов кожаных вот захотела — как с куста!» И всю дорогу он это балаболил безостановочно: «как с куста, как с куста, моя баба — как с куста». Доехали до нужного места, я спрашиваю: «Сколько вам обязана?» — а он отвечает бодро: «Двести пятьдесят рубликов — как с куста!»
— Таксисты — это да, — соглашаюсь я.
Приносят пиццу, варварски объедаю сверху сыр, помидоры и оливки, Эва радуется большому куску, следующую историю рассказываю уже я.
— Помнишь, в прошлом году снегопады были дикие, выехать на автомобиле было нереально, не ходил никакой транспорт и все передвигались пешком? Так вот, и я передвигалась пешком, так замучилась, что просто лечь в сугроб и плакать, и тут неожиданно катит одинокое такси. Ну я, понятно, к нему. Долетаю, устраиваюсь на переднем сиденье и даже как-то со стоном говорю: «Любые деньги». Таксист, такой усатый дядька, тип токаря, отвечает: «Мне лишнего не надо». И мы едем. Проезжаем мимо какой-то частной клиники, там светится огнями вывеска: «Врач-андролог». Таксист спрашивает: «Вот что ведь за ерунда такая, навыдумывали новых слов! Андролог какой-то. Терапевт — понимаю. Хирург — понимаю. Даже окулист — понимаю. Андролог — не понимаю!» Я, исполненная благодарности за чудесное спасение из снегов, приветливо объясняю: «Андролог — это специалист по болезням мужчин. От греческого слова „андрос“ — мужчина. Вот имя Андрей — означает мужественный». Ну или что-то такое говорю, вполне миссионерское. Дядька улыбается в усы и интересуется дальше: «Ага, а вот, к примеру, Павел я. Это что же такое будет по-вашему, по-гречески?» «По-гречески, — говорю, — не знаю, это вообще латинское имя, значит — „маленький“». Дядька прямо даже ехать перестал. «Что же это такое, — сердито говорит, — сразу маленький? Никто, — сердито говорит, — еще не жаловался!» И давай копаться в бардачке. Минуту копается. Две копается. Три копается. Выбрасывает оттуда какие-то странные вещи. Тряпки и полупустые бутылки, не исключено, что с горючей смесью. Коктейль Молотов-Риббентроп. Просто свирепеет на глазах, ну… Я очень испугалась. Сто пятьдесят рублей ему оставила на сиденье и выскочила. В снега.
— Так бывает, — авторитетно говорит Эва, — не договорились просто… Помнишь, у нас в школе был такой странный предмет — этика и психология семейной жизни, и мы там разбивались на пары и имитировали ссоры, примирения, выяснения отношений… Разговоры с таксистами… Слесарями домоуправления… Плохо нас научили, вот в чем дело…
Мы выпиваем красного вина из четырехугольных стройных стаканов, доедаем пиццу и заказываем кофе с коньяком. Действительно, ведь был такой странный предмет — этика и психология семейной жизни, сокращенно этика. И еще один странный предмет — начальная военная подготовка, сокращенно НВП.
Из курса НВП я запомнила: «Среди солдат бытует поговорка: себя в бою не пощади, а командира спаси», а из этики — значительно больше. Правда, преподавание такого важного для любого девятиклассника предмета велось несколько хаотично. Педагогом была назначена непопулярная учительница обществоведения, дважды разведенная сутулая женщина с нервно поджатыми тонкими губами. Таким тонким губам хорошо удаются слова со свистящими согласными, например «ссоль и ссахар по вкусссу». Такие тонкие губы обычно облизывают раз в две минуты, языком хищным, нередко раздвоенным. Да и имя педагога было какое-то непривлекательное, типа Жаклин Юрьевна Новобуева, сокращенно ЖЮН.
К организации занятий она подошла профессионально, наговаривать не стану. Более того — с большим педагогическим задором и чисто женской смекалкой.
Весь цикл из скольких-то там уроков, допустим тридцати, она разбила на две равные половины. Первую полностью посвятила чтению вслух без выражения «Плахи» Чингиза Айтматова, а вторую — разъяснению понятия «дисморфофобия». С выражением.
Именно поэтому я хорошо ориентируюсь в творчестве Айтматова и превосходно разбираюсь в видах дисморфофобий — болезненных представлениях о личном уродстве, причем конкретно какой-то отдельной части тела — ушей, носа, ну что там еще, пальцев ног.
Трудно сказать, чем именно руководствовалась Жаклин Юрьевна, методично описывая нелепые случаи увлечения девочек собственным предельно отвратительным левым глазом или подколенной ямкой, я вообще хотела сказать не об этом.
На одном из уроков тонким плачущим голосом учительница зачитала нам буквально следующее: «В один прекрасный день дисморфофобия исчезнет самостоятельно, когда мальчик неожиданно скажет девочке, что она — самая красивая на свете!..» Такое вот было дано заключение.
Долгие годы меня просто завораживала эта фраза. Дело в том, что мне никто не говорил этой фразы. Про самую красивую на свете. Всякое иное разное говорили. А вот так незатейливо — нет. Какое-то время я даже сильно расстраивалась. Потом перестала.
— Эва, — спрашиваю я бывшую эстонку, — а вот что ты желаешь услышать в свой адрес? Для полного обольщения? Какие слова тебя заставляют немедленно начать полюблять вот этого конкретного человека?
Эва задумывается. Пьет кофе с коньяком маленькими глотками. Отвечает мечтательно:
— Ты знаешь, меня всегда очень привлекают люди, которые восхищаются моими картинами и хвалят
