— Что ты здесь делаешь? — спросил он.
— Что ты здесь делаешь? — спросила я.
— Чччерт, — сказал он обиженно, — чччерт, я мог бы догадаться!.. Идиот. Ладно, скажи своей новой подружке, что я позже приду. Надо же поговорить. Или не надо поговорить. Но позже зайду. Эн пэ зэ.
И он стал надевать обратно свои ботинки, и тщательно вывязал бантик, так, как делал всегда: сначала обычный узел, потом сложил ровные петли и выстроил узел с ними. Развернулся. Ушел, дверь хлопнула и открылась снова, потому что замок не защелкивается самостоятельно, и его надо закрывать вручную. Я подошла, закрыла.
Внутри, где-то начиная от ключиц и до пупка, было кисло и грузно, казалось, что меня заставили проглотить железных гирек с выпуклыми цифрами, как у торговок на рынке. Я потрогала шею. Несколько гирек не пропихнулись в горло и находятся тут.
Вскочила и побежала в уборную. На коленях перед унитазом попыталась извергнуть железные гирьки с выпуклыми цифрами, но выплюнула только питьевой йогурт и слоеную булочку с вишневой начинкой.
Осталась сидеть в туалете, плиточный пол теплый, а стена — холодная, прислонила к ней лоб и стала думать.
Ну и что же я, по-твоему, могла придумать, дорогой мой молескинчик? Правильно, вариантов нет: мой Любимый одновременно является Любимым Барыни, так вот откуда у него частенько образовывался излишек денежных средств, так вот кто оплачивал дорогостоящую Мымру Петровну, вот кто автор брендовых пуховиков, ремней и ботинок за тысячи фунтов этих, как их, стерлингов.
Да, смешно. Барыня умная, наверняка она не случайно всю эту шнягу со мной затеяла и чего-то такого хочет. Вот только чего?
м., 29 л.
Я тщательно завязал шнурки. Хлопнул дверью. Этой идиотской железной дверью с тяжелыми задвижками, с броней из крупповской стали.
Баммм.
Теперь они знают все про своего альфа-самца. А-л-ь-фонса в итальянских ботинках ручной сборки и в горчичном пиджаке. Своего Любимого. Своего Его.
Странная штука, любовь. Ты можешь любить кого-то, а он может не любить тебя, и у вас может быть секс, а может и не быть. Или — иначе: тебя может любить кто-то, а ты его — нет, и этот кто-то не может заниматься сексом с кем-то другим, а ты можешь. Или: тебя могут любить сразу двое, причем кто-то будет покупать тебе итальянские ботинки, а кто-то другой — поедать на кухне чипсы «Эстрелла», и ты не будешь любить никого, и все равно секс у вас будет. Спрашивается, нахрена тогда вообще любовь?
Это я так размышляю, мой ангел, спускаясь пешком по лестнице и стуча зубами от злости. Поэтому и мысли выходят такими многоступенчатыми. Да и не мысли это вовсе. А просто стучание зубами.
Хлоп! Это дверь на улицу.
Да, любовь — странная штука. Я много читал об этом. Любовь — это не спать ночью, прислушиваясь к ее дыханию, и пытаться отгадать, что ей снится. Любовь — это самому проснуться от прикосновения, и сделать вид, что спишь, и постараться не хрюкать от смеха, пока тебе щекочут подмышки, живот или то место, где у щенков бывает хвостик, и самому чувствовать себя счастливым щенком. Любовь — это щенячье счастье. Я был в этой жизни одиноким волчонком, голодным псом, сорвавшимся с цепи кобелем, да и порядочной сукой бывал, чего уж там, — но ни единой минуты не успел побыть счастливым щенком.
Я не люблю их. Я никого не люблю. Я никого не люблю с тех самых пор, как в мою память врезалась самая первая картинка, первая и последняя из тех, что остаются в нашей памяти навсегда. Ты был еще совсем маленьким, мой ангел-хранитель, и мог не запомнить. Но я-то видел.
Мне было два с половиной. Или три. Я вижу и сейчас: большой и шумный человек, которого я боялся, вошел в ванную комнату, где был большой и теплый человек, которого я любил. Большой и шумный был отчего-то тихим и злым. Он нес в руке большую тихую, злую лампу, на длинном проводе, ярко горящую, которая однажды обожгла меня, когда я хотел узнать, обжигает она или нет. Большой и шумный, который был теперь тихим и злым, ударил этой лампой большого и теплого человека, который сидел в теплой воде, с большим круглым животиком, в котором, как мне сказали, готовится для меня братик или сестричка (я всегда мечтал о братике или сестричке). Большой и теплый человек закричал. Он кричал и бился в теплой воде, и почему-то летели искры, а потом везде выключился свет. А потом, когда большой и шумный человек ушел, не заметив меня в темноте, я подошел к ванне, встал на цыпочки и сунул руку в теплую воду. Мне хотелось помочь маме выйти. Но она не выходила. Я поискал ее руку и нашел. И потянул на себя. Мне показалось, что она легонько сжала мои пальцы — вот так. Я не удержал ее руку, и она скользнула под воду. И тогда я тихонько заплакал. А потом громче. Люди выходили из своих комнат и спрашивали: что случилось, почему погас свет? Я хотел им рассказать про большую злую лампу, но не смог, потому что все время плакал.
Может, все было и не так. Но в моей памяти живет именно это.
Я никому никогда ничего не рассказывал. Только тебе, мой ангел-хранитель. С тех пор ты почему-то не разрешаешь мне самому мыться в ванне, допуская только в душ. Ты заставляешь меня дрожать от необъяснимого страха, когда кто-нибудь тянет меня к себе в ванную сквозь приоткрытую дверь. Или даже просит принести полотенце — белое, махровое. Наконец, ты делаешь так, что меня охватывает тихий ужас при виде беременной женщины рядом. И вот это уже вовсе необъяснимо.
Необъяснимые вещи наполняют меня. То есть я сам себе не могу их объяснить, не говоря уж о других.
Однажды, угостив мелкую текилой со льдом, я неожиданно нажрался и сам. Кажется, накануне кто-то занес мне полкоробки халявной «саузы» после презентации «фольксвагена». Это был, конечно, Вася из СМОГа, длинноволосый чувак в кожаных штанах, похожий на ковбоя из «Горбатой горы», открытый гей и скрытый алкоголик. Он ушел, а полкоробки осталось. Вот его-то халявная «сауза» почти без закуски и сыграла с нами невеселую шутку.
На второй бутылке я ставил ей лучшие песни из моего детства. Из самого позднего детства, когда на Ромиковы доллары я купил видеомагнитофон. Итак, я ставил ей клипы из
Она не понимала. «Любимый, — говорила она. — Ты такой смешной, ага. Как можно было это слушать, вообще какая-то древность, восьмидесятые». Я не спорил. «А что тебе поставить?» — спросил я. Она беззаботно улыбнулась, пожала плечами. «Ну-у, давай что-нибудь… где тупо весело… где, помнишь, девчонка своему парню, диджею, подсыпала слабительное? — тут она наморщила лоб, поглядела на меня. — Или нет. Ладно. Давай лучше что-нибудь из твоего времени. Что-нибудь грустное-грустное. Помнишь этот старый клип, с розочкой?»
Спьяну я даже не врубился, о чем она. А она пошарила в списке и нашла — Ника Кейва и эту тетку, Кайли, — и их убийственную балладу про Дикую Розу.
Где он топит девушку в ручье. Предварительно огревши по голове камнем. А она описывает впечатления.
Я попробовал встать на ноги и снова сел.
Заскрежетал зубами.
А потом выложил мелкой все, сбиваясь и глотая слезы.
Я говорил долго. Будто исповедовался. Поднимался на ноги, пошатываясь, прохаживался по комнате. Едва не обрушил плазменную панель. То и дело наливал (только себе) и глотал эту дрянь, зажмурясь, как водку. Я рассказал даже про Лидию, смеясь сквозь слезы и качая головой. Про то, как принудительно лишился девственности. Не дошел только до Ромика.
