— Я обещала вам передать слова любви от горячего поклонника господина Лившица, — ответила я, чтобы избежать экспертной оценки текста.
— А кто это? — спросил Сукачёв.
— Министр финансов.
— Не знаю такого. Но ты ему передай, что он хуёвый министр финансов, если мне, Гарику Сукачёву, не на что выпить! — потом посмотрел на меня озарённый идеей. — Слушай, дай мне пять тысяч на водку, а этот, министр финансов, пусть тебе отдаст!
И, получив в буфете гранёную стопку, кумир Лившица быстро унёсся с прежним криком о своих планах на физиономию младшего Ефремова. Надо сказать, «лаф стори» власти и художников всегда выглядела примерно так.
В Волынском изумительный персонал, он быстро давал ощущение дома в неуютных номенклатурных пространствах. Черномырдина здесь обожали, называли ЧВС или Чирик. А девушки из ресторана называли его «папа». Он приезжал в Волынское редко. Как-то при мне, видя Черномырдина на экране телевизора, одна официантка грустно сказала другой: — Посмотри, папа-то наш как похудел! Ужас! Что они там его не кормят, что ли? Что у них там рук, что ли, нет?
Были, конечно, и типажи. Одна горничная долго привыкала к нам. Мы приехали неизбалованными и сначала пытались убирать за собой. Это напрягало. Как-то она раз пять зашла в номер с витиеватыми заявлениями по поводу застеленной Олегом постели. Я долго не могла понять, в чём дело, и потребовала правды.
— Если Олегу Тумаевичу не нравится, как я стелю, я могу по-другому, — сказала она чуть не плача. — Я очень своей работой дорожу.
В корпусах было жарко и синтетические покрытия полов, и потому при прикосновении к чему-нибудь не сильно, но неприятно било током. Олег из-за этого ходил босиком или в летних босоножках, состоящих из трёх кожаных перепонок. А поскольку работа строилась из совещаний, написания бумаг и их обсуждения, то в зале заседаний группа собиралась, что называется, «без галстуков». Горничную это напрягло, она доложила Сатарову:
— У вас человек босиком ходит по даче и в босоножках сидит на совещании.
— И что?
— Босиком!
— Вам это мешает?
— Но ведь не хорошо.
— И мне не мешает.
— Значит, вы ему разрешаете. Тогда всё в порядке, — успокоилась она.
Олег в этом сезоне не только ходил босиком, но и курил сигары. Созерцая подобную разнузданность, горничная решила, что раз ему такое разрешают, значит, теперь он тоже крутой и начала доносить ему. Когда Олег уезжал, ей ничего не оставалось, кроме того как, соблюдая субординацию, стучать мне:
— Там человек из нижнего номера, сел в библиотеку и играет на компьютере.
— И что? — недоумевала я.
— А вдруг ему нельзя?
— А почему вас это волнует?
— Меня когда на работу брали, велели всё докладывать.
— А в каком это году было?
— В восемьдесят пятом.
— И вы считаете, что с тех пор ничего не изменилось?
— Нет, ну, многое, конечно, изменилось… Паласы поменяли… Плиту дорогую в наш корпус поставили… Телевизоры новые.
Существовал свой фольклор. Например, охрану Ельцина называли «гоблины», а группу «Альфа» — «альфонсы». Сатаров называл Ельцина «шеф». Надо сказать, все, кто сталкивался даже с бумагами, с которыми работал президент, относились к нему с большим уважением. Я пришла из среды, где считалось хорошим тоном поливать власть, но чем больше начинала соображать в шахматной партии российской политики, тем удивительней мне казались президентская гибкость и рисковость ходов. И рассуждения маргинальных интеллектуалов и закомлексованных аналитиков-аутсайдеров начали напоминать презрительно-покровительственное отношение не умеющих переставлять фигуры на доске к шахматным гроссмейстерам.
У меня не было придыхания по поводу властных структур, но, видя, как люди там пашут, какую махину удерживают на себе от бессмысленного и жестокого бунта в стране, функционирующей как одна большая психушка, я научилась отдавать им должное. Каждый из нас в это время отлично понимал, что такое система противовесов в своей семье и своём рабочем коллективе, и, не справляясь с нею, требовал от власти порядка в системе противовесов в стране, являющейся увеличенной в геометрической профессии семье-великомученице.
А кроме того, всё время выплывали детали типа рассказа одноклассника тогда ещё маленькой Маши Ельциной: «У нас никто в классе не хочет жениться на Маше Ельциной — её возит один охранник на „девятке“, все хотят жениться на Маше Боровой — её возят три охранника на „вольве“».
Или история про то, как Ельцин подписывает указ о назначении одного господина в министерское кресло.
— Борис Николаевич, как честный человек, я вас должен предупредить, я — гей, — говорит господин.
— Это кто ж такой? — удивляется президент.
— Гомосексуалист.
— Пидарас, что ли?
— Пидарас, Борис Николаевич!
— Президент России не ночует в постели своих граждан! — говорит Ельцин и подписывает указ.
Женский персонал принял меня хорошо, поскольку я уже принимала участие в программе «Я сама», но с водителями долго не складывалось. Они возили женщин типа Терешковой и жён чиновников. Мой образ был неясен, из-за разных с Олегом фамилий меня долго приписывали к разным членам группы то в качестве жены, то в качестве любовницы.
Как-то мне надо ехать по делам, водитель поднимается на этаж, ставит машину за корпусом, так что её не видно. Я стою у окна и не понимаю, что это водитель.
— Привет, — говорит он.
— Здравствуйте, — отвечаю, опешив.
— Новенькая, что ли?
— Новенькая.
— А Танька что, больше не работает?
— Я не знаю, кого вы имеете в виду.
— Ну, до тебя работала.
— Не знаю.
— Загордилась ты, как сюда попала. Ничего не знаешь.
— Извините, вы, собственно, кто?
— С Профсоюзной я.
— В каком смысле?
— Ну, совсем дурочка? Как только тебя сюда взяли?
— Вы с какой целью приехали?
— Да за какой-то Арбатовой. В каком хоть номере она живёт?
— Арбатова — это я.
— Извините, пожалуйста, я водитель за вами. Я тогда в машине подожду, я думал, вы горничная.
И спускаясь по лестнице, явно для меня забурчал:
— Притащат блядей всяких, развози их потом.
Многих, особенно пожилых водителей бесил мой вид, я не была старым, лысым пузатым мужиком и
