иногда заезжала на рынок за продуктами, хотя делала это гораздо реже, чем мужики за напитками. Через два года ко мне привыкли и по дороге охотно жаловались на тёщь, жён, любовниц и начальство.
У водителей были свои представления о пассажирах. Как-то, подъехав к нашему задрипанному дому, водитель сказал:
— Вите ваш с виду большой начальник, а живёте в обычном доме, как честные люди!
Подвезя к дому появившуюся позже в группе Ирину Стрекаловскую домой, другой покачал головой и сказал: — Дама вы приличная, а вот квартирку надо поменять.
Выборы надвигались. Интеллигенция, боровшаяся против коммунистического режима, но воспитанная в противостоянии к официальной власти, была настроена игнорировать их, не желая осознавать реальности прихода Зюганова. Я сформировалась в среде, в которой сотрудничество с властью считалось невозможным, но истерически желала в президенты Ельцина, и слушала от собратьев- интеллигентов о своей продажности и конъюнктурности. Я привыкла в этой жизни ходить против течения, но прежде я в основном ходила против течения вместе с ними. Пришлось сказать себе: «На этом отрезке пути мы расстаёмся».
Сигналы добра и зла перестали различаться в политике, сменившись сигналами «наибольшего добра» и «наименьшего зла». Но в Волынском я получила возможность слушать обсуждения, влезать во все цифры, а не только в те, которыми жонглирует пресса, разобралась «кто кому Вася», как все механизмы работают, и впала в депрессию от того, что почти до сорока лет жила дура дурой, да ещё это громко озвучивала.
Творческая интеллигенция всё это время, ругая реформы, жаловалась на безденежье, вместо того, чтобы предлагать себя рынку и выяснять свою реальную профессиональную стоимость. Она бесконечно уличала власть в нечистоплотности, противопоставляя собственную гражданскую возвышенность. Но к этому времени я видела уже столько омерзительных писательских и театральных квартирных, дачных и прочих халявно-денежно-вещевых баталий, с действующими лицами, обличающими власть. Столько наблюдала их лижущими ботинки прежних хозяев, что не умилялась их топанью ножкой на действующего президента, если это ничем не грозит.
Когда перед выборами рейтинг Ельцина полез наверх, интеллигенция, поливающая его в СМИ, засуетилась. Меня пригласили на встречу писателей с представителями власти, в том числе и Сатаровым. Писатели подбирались пёрышко к пёрышку, секретариат фильтровал список и берёгся от своей оппозиции. Боже, что ж это было! Братья-писатели били себя в грудь, рвали на себе тельняшки и кружевные кофточки и, грязно ругая Ельцина в первом предложении, страстно просились в доверенные лица во втором. Потом кто-то выпрыгивал, требуя почему-то именно от президента заняться разборками в области писательской собственности; потому что один союз сдал площади всего лишь банку и турбюро, а другой уже открыл на территории союза обувную базу и продуктовый магазин.
Осознав, что «мои деньги в другом банке», как говорил Немирович-Данченко, а не на шабаше творческой элиты, я стала одинока. Я состояла из другого материала, чем Олег и его друзья. Слава богу, три мои самые близкие подруги понимали меня. Таня и Ира были достаточно политизированны, а мудрая Лена — нет. Но она сказала: «Это не твой выбор. Жизнь зачем-то так выбирает за тебя. В конце концов, ты пишущий человек, и она лучше знает, куда тебя посылать». И я очень благодарна им, иначе у меня был бы страшный кризис идентичности.
В светском кругу, кроме них, мне даже не с кем было это обсуждать. Интеллигенция не желала разбираться в политике, озвучивала самые примитивные мифы и при этом требовала, чтобы эти мифы выслушивали с уважением. Как говорил Жванецкий: «Вся история России есть борьба невежества с несправедливостью».
Глава 33
ВОКРУГ ВЫБОРОВ
Фигурируя в качестве «бабы на чайник», я всё время заглядывала в материалы, готовящиеся для президентской программы и советовала стилистические поправки. Однажды вечером Олег показал мне текст по поводу «Духовного возрождения». Это была такая лабуда, что я орала на него несколько часов. Олег ответил взаимностью и сказал, что если я такая умная, то могу сесть и подготовить свой вариант. Я ответила, что мне нужны все цифры, все факты, документы по всем областям культуры и возможность получать консультации у специалистов. Производя легкомысленное впечатление, в делах я зануда, например, совершенно не могу писать о герое, если не обладаю массой дополнительных подробностей, которые никогда не войдут в пьесу.
— Главное в этой программе экономическая часть, — сказал Олег. — Никто не будет сейчас подробно заниматься культурой.
— Сначала хлеб, а нравственность потом, — процитировала я.
— Первая нравственная задача — накормить голодных, а потом думать о том, чтобы живописцы окунули свои кисти. И логика работы, и сроки работы нашей группы рассчитаны только на это.
Спорить было трудно, ведь только что была разогнана компания под предводительством «духовного отца господина Сосковца», потратившая львиную долю денег и времени без всякого результата, и группа Сатарова работала в условиях экстремала. Так что единственное, чем я реально могла повлиять на текст «духовного возрождения», это добавить предложение о создании реальных юридических механизмов защиты интеллектуальной собственности и авторского права.
Этой проблемой, от которой все эксперты были страшно далеки, я так всех достала, что Володя Размустов принёс мне стопку документов и сказал:
— У тебя много энергии, тебя надо чем-то занять, чтоб не мешала. Ты пишешь нормальные статьи по правам человека. Просмотри эти бумаги и попробуй написать проект статьи по защите материнства и детства.
Документы были те ещё: суконные лозунги про мать и дитя в стилистике комитета советских женщин. Их писали «Женщины России» и всякие кондовые комитеты. Я пошла убеждать Размустова, что такой совок уже невозможен. Что мать и дитя в одном флаконе — патриархальный миф, что права женщин существуют независимо от прав детей и т. д. Он посмотрел на меня без всякого энтузиазма и сказал:
— Это твои проблемы. Пиши бумаги, будем их обсуждать в рабочем порядке.
— Я могу написать это в жанре мелодрамы, триллера, поэмы, капустника и т. д. Но я в жизни не писала в жанре политических документов, — ответила я чуть ли не с кокетством. Мол, мы выше этого.
— Времени и желания обучать тебя нет ни у кого. У тебя есть несколько дней и возможность запрашивать документы в министерствах и ведомствах. Имей в виду, что, если у тебя ничего не получится, это войдёт в программу именно в том виде, в котором тебе не нравится. Всё, извини, мне больше некогда обсуждать это с тобой, — холодно сказал Володя, обозначив, что наши отношения из светски-соседских перешли в экстремально производственные.
Я никогда не работала в подобном режиме, но прикусила язык и пошла думать. Занимая определённое положение в своей профессии, я оказалась здесь полной неумёхой и честно начала учиться. Я стала запрашивать документы в министерствах, приходила фигня в толстых пакетах. Я просила цифры и факты, присылали планы, прожекты и лирические истории про то, как будут возведены детские оздоровительные лагеря и увеличены денежные пособия. А время шло. Я не имела своих каналов, не владела языком и логикой чиновничьего сословия, а никто из них не хотел посылать в группу помощника президента компромат на самих себя. Я звонила, просила, угрожала, вежливо обещали и снова посылали фигню.
Было понятно, что меня дурят, но не видно, в каком месте. Я была в отчаянии и начала искать цифры и факты по своим журналистским, феминистским и правозащитным каналам. В результате получилась картина, от которой темнело в глазах, и хотелось немедленно бросить всё и пойти в профессиональную политику.
Цифры, с одной стороны, международные конвенции — с другой, выглядели в сумме
