душераздирающе. Олег посмотрел текст и сказал: — Ты пишешь не программу для победы Ельцина, а программу для победы Зюганова. Всё это не результат реформ, а результат социализма. Если хочешь работать в команде, придётся понять, что амплуа журналиста-обличителя должно остаться за воротами Волынского, не потому, что надо лакировать действительность, а потому, что перед нами стоит совершенно конкретная задача. И мы выполняем её не ради конкретного Ельцина, а ради продолжения реформ.
У меня не было иллюзий по поводу стопроцентного выполнения президентской программы, поскольку предвыборная программа есть договор власти с народом. Одна сторона обещает, а другая требует выполнить обещания. Я не идеализировала обе стороны. Моей задачей было внедрить адекватное представление о правах детей и женщин в контекст общественного обсуждения и написания последующих программ. Только ленивый потом не переписал этого в свою программу.
Пока готовились выборы, я успела пожить несколько недель в Берлине на стипендии Академии искусств. Была предоставлена самой себе и получила колоссальный опыт, подтверждающий, что эмиграция была бы для меня смертью.
Богемная Рената, руководившая проектом, с копной рыжих волос и папироской с марихуаной, поселила меня в комнате с эркером, близняшке моего арбатского жилья. Я точно так же принадлежала наконец самой себе, точно так же валялись книги на подоконниках, точно так же матрас на ножках с кучей подушек обозначал сексодром, точно так же цокали шаги в колодце узкого переулка, так же налипал снег на высокие окна, так же пах воздух.
Я просыпалась ночью, и по щекам ползли слёзы от ощущения себя семнадцатилетней девчонкой в доме на углу Арбата и Староконюшенного. Берлин устроил мне фарсовое «дежавю».
Я встретила приятелей-эмигрантов пятнадцатилетней давности. Вечером в центре города меня чуть не изнасиловал турок; а днём итальянец невиданной красоты охмурил так, что я дошла до его подъезда. Потом включилось возрастное «а хрен его знает?», после которого говоришь «нет», чтобы потом долго жалеть. Я съездила в Гамбург к красавице Еве Гербердинг, переводившей мою пьесу. В одиночестве шлялась по музеям, базарам художников и распродажам. Иступлённо смотрела новости, чтоб хоть что- нибудь про Россию. Извела большую часть денег на телефонные звонки, и, когда оплачивала счёт, выезжая из гостиницы, служащая сделала почтительный книксен. В немецком понимании такие счета за разговоры из номера оплачивают только миллионеры.
Конечно, я могла повиснуть на Клаусе, но это кончилось бы реставрацией какой-то части отношений. И я с ним всего пару раз поужинала. Со мной что-то случилось в Берлине, я проиграла как гаммы какие-то юношеские комплексы. И вернулась домой к новому году, который мы с Олегом, оба в глубоком гриппе, встречали у телевизора. Дети украсили ёлку, накрыли стол и убежали веселиться своей компанией. Это был первый новый год в жизни, встреченный так камерно. Я никогда не думала, что это такой кайф. Что-то изменилось во мне во время Берлина, так сильно, что я решила бросить курить, и сделала это с первого января. А ведь я курила с шестнадцати, с перерывом на беременность.
Клуб «Гармония» давно переехал в ЦДРИ из профкома драматургов. По сути дела мы занимались арттерапией, и большая часть членов клуба принадлежала творческим профессиям, однако старая администрация, развращённая халявой, подозревала клуб в мощном бюджете, во взятках молодому директору и прочем. И хотя раз в неделю в солидной прессе выходила статья о нас, тётеньки, распускающие слухи о том, что клуб представляет собой лесбийскую оргию, школу обучения проституток и опасное политическое движение, регулярно засылали шпионок. Шпионки танцевали фламенко на часе Елены Эрнандес, снимали речевые комплексы на часе Иры Фетисовой, слушали мои ликбезовские разглагольствования о правах женщин, пили чай с печеньем, сдавали на всё это по пять рублей и продолжали подозревать у клуба двойное дно. В тот период, когда у всех поехала крыша на деньгах, видимо, не верилось, что люди практически бесплатно тянут эту лямку.
Тогда вообще всё смешалось в доме Облонских, особенно в культуре. Творческая интеллигенция судорожно продолжала искать хозяина. Демократы за свой стол не пускали, твёрдо считая, что «место артиста в буфете, а писателя — за письменным столом», и целый эшелон бывших антисоветчиков рванул к коммунистам.
Я понимала, что у меня есть штук пять рассказов, штуки три повести и один роман, и это повод показываться в качестве прозаика. Четырнадцать в основном поставленных пьес почему-то не считались литературой, в толстых журналах говорили одно и то же: «Конечно, вы замечательный писатель, но мы печатаем пьесы либо Солженицына, либо покойного классика». Я была ещё жива, и уже не была Солженицыным. Меня послал «Новый мир», «Октябрь», снова обвинив в сексуальной разнузданности творчества. Со мной довольно по-хамски вели себя издательства «Слово» и «Букмен», и уже я обвиняла их в разнузданности производственных манер.
Разочаровавшись в московских толстых журналах, я отправила повесть «Опыт социальной скульптуры» в питерскую «Звезду», где она в несколько кастрированном виде, но всё же вышла. Романа моего «Визит нестарой дамы» не потянула даже «Звезда». Косноязычный господин из отдела прозы объяснил по телефону, что готов научить меня, как писать романы, и что не следовало бы так сильно увлекаться сексуальной темой. Я была не против того, чтобы учиться писать романы, если бы мне предложил это, например, Андрей Битов или, например, Людмила Улицкая. Но почему-то обычно предлагали те, кто делал это ещё хуже, чем я.
В июне я полетела на Боннский театральный биеннале, и, что характерно, не от России, а от Германии. Ни один из моих российских спектаклей ни разу не был рекомендован нашими экспертами на биеннале, а первая же постановка пьесы «Пробное интервью на тему свободы» немецким театром привела в Бонн. Было лето, сумасшедше красивый город, гостиница в кустах роз и по три фестивальных спектакля в день. В Москве вовсю шла предвыборная истерика, и казалось чуть ли не преступлением вяло обсуждать сытым интернациональным кагалом проблемы современной драматургии.
Спектакль по моей пьесе был невероятно смешным. Усталый новый русский, по кличке Дубровский, эдакий лишний человек, был на сцене брит наголо, в чёрной майке, сапогах-казаках и с кобурой на кожаных ремешках. Когда он агрессивно совершал половой акт с главной героиней (в пьесе этого и близко не было), кобура громко стучала о металлические прутья, а восхищённая немецкая публика аплодировала. Они не видели других новых русских. Главная героиня в первом действии выходила на сцену в колготках со стрелкой, во втором — с двумя стрелками, а в финале — в вечернем платье и колготках, драных в клочья. Режиссёрша объяснила, что ей известно, как плохо в России с колготками. Но колготки были комариным укусом по сравнению с тем, что со всеми действующими лицами мужеского пола главная героиня занималась сексом.
— Где вы это вычитали? — спрашивала я. — Покажите мне в пьесе, из чего это следует?
— Мы поняли, что вы писали о сексуальной свободе русских, — отвечали мне. — И это очень интересно нам, немцам.
— Да у нас до перестройки из всех свобод только и была сексуальная, а сейчас мы получили остальные, и пьеса об этом! — вопила я.
— Наши зрители такого не поймут. Нашим зрителям интересно про русский секс. Чем вы недовольны? Пьеса идёт с аншлагами.
С новыми русскими была масса смешных историй. Они совершенно не понимали, почему кто-то из окружающих не реагировал на их деньги в принципе. «Понимаете, у моей жены всё есть, во дворце живёт. Но ей скучно. Я обещал, что чисто привезу вас к нам в гости, ей будет по кайфу. Как это не хотите? Так я ж вам конкретно заплачу. Нет, вы не поняли, я ж вам большие бабки отстегну», — говорил один бритоголовый господин на джипе, не понимая меня, искренне, как ребёнок.
«Знаете, у нас с женой большие проблемы, — говорил другой такой же. — Я целый день на работе кручусь, а она ко встрече со мной готовится. Я приезжаю никакой. А она там маску, массаж, ну, и ко мне. А я человеческого голоса уже слышать не могу. Она сразу сцены, слёзы, упрёки, а то и в морду схлопочет. Люблю её, и уж не знаю, что делать. Думал, может, ей какого кента прикупить. Типа любовника. Я ему башляю, и всё под контролем. А потом думаю, а вдруг спид».
Один плохой писатель и заметный тусовщик попросил написать меня для нового русского журнала с
