хочет.
– Да. Юрий Николаевич уволился и теперь вместо него будете вы.
Я слушал, ничего не понимая.
– Гражданская оборона, как военкомат. Мы вас призываем на эту работу. И если вы понадобитесь нам среди ночи, мы вас возьмем и вызовем.
– Зачем?
– Как зачем? А если война? – искренне удивился он. – Вы будете отвечать за общественный порядок. Вместо Юрия Николаевича. Если начнется война, вы несете ответственность.
Мне стоило большого труда не рассмеяться. Я только спросил:
– Надеюсь, вы разрешите мне разделить ответственность хотя бы с теми, кто начнет эту войну?
Но он уже разворачивал передо мной лист ватмана со схемой гражданской обороны.
– Начальник обороны ректор, – он указал на красный квадрат. – Его заместители проректор и я, начальник штаба. Вот это я, – он ткнул пальцем в синий квадрат. – У нас все есть для войны, мы все продумали. Весь институт мы разделили на две части, на левую и правую. Чтобы удобнее было выводить студентов на двор.
– Зачем выводить?
– Как зачем? Чтобы спасти их от атомной бомбардировки.
– А во дворе ее не будет?
Полковник поморщился.
– Как вы не понимаете?.. В институте транспортных средств нет, поэтому мы пойдем пешком.
– Куда?!!
Он с победоносным видом склонил голову набок.
– А это вам пока знать не положено. Знают только ректор и я. Могу только назвать вам область. Пока что вы прочтите вот это и распишитесь, – он протянул мне с десяток машинописных страниц.
Я сделал вид, что прочел их, и тогда он сказал:
– Вот тут распишитесь.
– Но здесь стоит: «Кузнецов Ю. Н.», – сказал я.
– Это неважно… Инициалы легче исправить, чем фамилию.
И тут я, наконец, понял, почему ответственность за войну легла на меня».
Один из моих коллег по кафедре физвоспитания, Вениамин Шорохов, написал потом о моем легкомыслии того времени:
Непостижимо, как он уцелел,
Наш Кузнецов, в период сталинизма,
Уж очень он в суждениях левых смел,
Член партии, противник коммунизма.
И вот ректор приглашает меня и дает полистать папочку, где собраны доносы на меня: на летних практиках вел со студентами антисоветские разговоры, критически отзывался о Владимире Ильиче Ленине, на политзанятиях вместо положенной темы рассказывал студентам о царских орденах и так далее. Подписаны доносы псевдонимами.
– Вы неосторожны, Александр Александрович, к вам, как к писателю, прислушиваются, и то, что вы скажете, быстро распространяется по институту, – зашелестел своим змеиным голосом ректор. – Этим вы ставите меня в затруднительное положение. Я хотел бы быть вашим другом, но тут дело очень серьезно. Преподаватель в вузе ведет антисоветскую агитацию и пропаганду. Я обязан дать ход делу, ведь есть статья Уголовного кодекса о недонесении.
Он сделал паузу и рассматривал меня, как удав кролика. Наверно, я и впрямь выглядел жалко, осознав, что это статья 58-я, десять лет, как минимум. И тогда он прямо предложил: я приношу ему все экземпляры рукописи и обязуюсь повесть без его согласия не издавать, а он кладет эту папку под сукно.
– Но… – начал я, однако он меня перебил, осклабясь:
– Жду вас завтра.
Но я все-таки сказал:
– Значит, мы решаем дело, так сказать, по- джентльменски.
– Да, именно так.
Но я ему не верил. Джентльмены не занимаются шантажом. Так и вышло, рукопись я ему принес, и больше он меня в упор не видел. Секретарша меня к нему не пускала, когда я встречал его в коридоре, он меня не замечал. Я стал плохо спать и пошел посоветоваться с Ремом Викторовичем Хохловым, ректором МГУ. Мы с ним были знакомы по горам. Он сказал, чтобы я втихаря снялся с партучета и уволился.
– А папочка?
– Не беспокойтесь, она ко мне придет.
Вскоре я был зачислен старшим научным сотрудником в Зоомузей МГУ. Но не мог быть совершенно спокойным. И от дедушки ушел и от бабушки, но от серого волка КГБ не так-то просто уйти.
Тут меня вызывает 2-й секретарь Московской писательской организации Виктор Николаевич Ильин. В Союзе писателей всегда было так: 1-й секретарь – известный писатель, 2-й – обязательно кегебешник. Генерал Ильин был хорошим человеком и выручил не одного писателя из беды. Посадил он меня в машину, и мы приехали на квартиру, где никто не жил, но в шкафах стояло много книг.
– Это все авторы мне подарили, – сказал Ильин. – Надеюсь и вашу книгу поставить здесь.
Он вынул из портфеля рукопись моей «Вершины» и положил на стол.
– Александр Александрович, зачем вам все это нужно? Вы полагаете, оно может что-нибудь изменить? Антисоветские высказывания, критика военных… Ну, исключат вас из Союза писателей и потом испортят жизнь. Чего ради? И нам это тоже не нужно.
– А нельзя ли уничтожить эту рукопись? – спросил я.
– Зачем же? Вы возьмите ее, выбросьте все непотребное и мы ее издадим. И перестаньте болтать! – заключил он наш разговор. – К вам еще претензии есть, ведете себя как мальчишка, а мне отдуваться…
Повесть вышла, а Виктор Николаевич вскоре погиб странным образом – его сбили машиной.
Мне грех жаловаться, что меня не печатали. Все, что я написал, издано. У меня был свой читатель: альпинисты, туристы, охотники, любители природы, искусства, русской истории. (Я забыл сказать, что, бросив писать детективы, в последние годы увлекся отечественной историей.) Однако известным писателем я, наверное, не стал. Может быть, в какой-то степени одна из причин тому – это то, что мои книги никогда не рецензировались и не рекламировались. Я помню всего две рецензии: одну из них написал мой друг Юра Визбор на книгу «Внизу – Сванетия». Это было очень давно. А вторая рецензия вышла сравнительно недавно на мою книгу «О Белой армии и ее наградах» в «Книжном обозрении». В ней меня называли плагиатором и тухлым антисемитом. Рецензии организовываются, а я никогда этим не занимался. Может быть – зря. Я понял, как это важно для писателя, только тогда, когда вышел на телевидение со своими фильмами о русской усадьбе, о российских орденах, о Бородинском поле и другими. На телевидение я не рвался, оно само меня нашло в Русском Историческом Обществе, где я был вице-президентом и одним из его создателей. Дело пошло так успешно, что мои передачи заняли в эфире больше сорока часов, а это для телевидения очень много. Но потом его захватили нерусские силы. Зачем им оглядываться на Россию, когда у них Америка есть и она хорошо платит за разложение нашего народа? И вот когда пошли мои передачи, я обнаружил, что меня знают. Но не по моим книгам, по телеэкрану. Последние книги выходили у меня тиражами не в 200 тысяч, как прежде, а тиражом в 10–15 тысяч. Кто их прочел?! А тут многомиллионная аудитория. И это помогло издаваться.
Тут можно дать и второй совет начинающим писателям: не пренебрегайте рецензиями и рекламой. В годы нынешнего российского лихолетья без этого никак не прожить. Иначе пишешь, пишешь – и как в воду. Даже круги по ней не идут. Небезынтересно, что даже в мое время одаренные писатели всерьез занимались своей рекламой. Например, Чингиз Айтматов держал человека, который отвечал за то, чтобы каждый день (каждый!) в газетах, журналах, на радио или на телевидении появлялось его имя. Я знаком с этим человеком. А уж теперь и говорить тут не о чем. Коль скоро мы живем в этом проклятом рынке, без рекламы нам не обойтись. Детективщицу Маринину издательство «Эксмо» раскручивало таким манером два года. И очень хорошо заработало. Без раскрутки нынче тяжело.
Мне пошел 75-й год. Солоухин писал, не помню теперь где, что в 60 лет можно еще много написать, но ничего новокачественного. С этим высказыванием я согласился в 70 лет. Не то здоровье, не та память, не те силы, не та энергия. Людям молодым этого никак не понять. Чтобы писать, нужно желание, и не просто желание, а такая же необходимость, как удовлетворение своих естественных потребностей – в еде, сне и так далее. А когда нет желания писать, то и не следует этого делать. Заинтересованность автора, его взволнованность, его душевная боль передается каким-то таинственным путем читателю, как и равнодушие или желание пооригинальничать в авангардном стиле, когда нечего сказать.
Я полагаю, что писателю больше всего нужна свобода. Я имею в виду не цензуру и влияющие на нас силы власть имущих, захвативших ныне телевидение и средства массовой информации, а свободу своей собственной души. Вот у меня под окном здание «Красной звезды». В нем было множество журналов и газет. Глянешь в окно – идут и идут туда полковники. Приходилось наблюдать в этом доме пишущих офицеров. Чины, субординация и продиктованная ими психология не способствуют писательству. Заметно это даже в мемуарах маршалов.
Есть и другая несвобода, чисто литературная. Директор Литературного института Сергей Николаевич Есин в своем опубликованном в 5–6 номерах «Нашего современника» за 2000 год дневнике сетует на то, что никто не хочет писать просто: «Постмодернизм наложил на нашу литературу мертвенную печать. Никто не хочет заниматься спокойным и медленным текстом». Люди учатся «на писателя», а сказать им нечего. И тут начинается выпендреж, всякие «измы». Так и у художников. Не может человек создавать, скажем, такие портреты, как Шилов, или акварели, как Андрияка, и он начинает искать «новые формы». А они все старые. Как осетрина только первой свежести, она же единственная. Нечего сказать, за душой ничего нет, а надо… Диплом заставляет. В Переделкине я однажды сидел за обеденным столом с писателем из Казани. Он признался мне, что ненавидит писать. И еще тут возникает
