локтями и подмигивали Шульцу. Их непристойные гримасы особенно впечатляли на васильковом фоне. У Генриха Узимовича мелькнула утешительная мысль, что, возможно, все, что он видит, всего лишь ночной кошмар с цветным изображением.
— Я хочу дать вам шанс, — продолжал Егор. — Конечно, преступления, которые вы совершили, не имеют срока давности и за них полагается смертная казнь. Но ведь в Германии нет смертной казни, не правда ли? Там вам присудят всего каких-нибудь двадцать лет. На волю выйдете восьмидесятилетним молодцом. Хотите домой, доктор?
— Хочу, — автоматически отозвался Шульц, почувствовав вдруг свинцовую тяжесть внизу живота. Бредовый разговор с юношей-стариком действовал на него подобно старинной пытке водой, и ему никак не удавалось сбросить с себя вязкую одурь. — К тому же, за мной нет никаких преступлений.
— Это решит суд. Может быть, даже в вашей любимой Гааге. Или решим мы, сейчас и здесь. У нас выбора нет. Пристукнем вас, как куренка, распилим на мелкие кусочки и отправим в Мюнхен в багажном отделении. Вы мне верите, доктор?
— Верю, — признался Генрих Узимович. С какой-то минуты он действительно начал верить всему, что говорил молодой изувер, и это было, пожалуй, самое поразительное, потому что до сего страшного дня он не верил никому на свете, кроме себя.
— Следует ли это понимать в том смысле, что вы готовы к сотрудничеству?
— Готов, — сказал доктор.
— Мы потребуем от вас небольшой услуги, но она будет хорошо оплачена.
Егор подошел к изящному, орехового дерева пресс-бюро и вернулся с пластиковым пакетом.
— Здесь сто тысяч долларов. Это задаток. После выполнения работы получите еще столько же.
— Что я должен сделать?
— Вы полностью контролируете программу зомбирования?
— Я всего лишь исполнитель. Специалист по найму. Хакасский всем распоряжается.
Егор пропустил это замечание мимо ушей. Мерцающая улыбка исчезла с его лица. Мужик с бельмом подобрался поближе вместе с креслом и как бы подслушивал одним ухом. Генрих Узимович старался на него не смотреть. Эта смурная рожа странным образом ассоциировалась у него с кровавой посылкой в багажном отделении.
— Если вы, доктор, перестанете колоть горожанам препараты наркотической группы, погоните пустышку, сколько понадобится времени, чтобы дурь вышла?
Наконец-то Генрих Узимович понял, зачем его сюда затащили, но понимание не принесло ему облегчения.
— У вас не получится.
— Что — не получится?
— Вы хотите отобрать у Хакасского город, но это невозможно.
— Почему невозможно?
— Опыт зашел слишком далеко, между прочим, заметьте, удачный опыт, имеющий огромное значение для мировой науки.
— Объясните конкретнее.
Генрих Узимович приободрился, коснувшись знакомого академического предмета.
— У большей части поголовья начнется ломка, что сразу вызовет подозрение. Но проблема даже не в этом. Она глубже. Сейчас все подопытные существа счастливы, пребывая в животном неведении, а вы собираетесь вернуть их в прежнее, первобытное состояние. Они сами этого не захотят, взбунтуются, потребуют любимого психотропного корма. Вы видели когда-нибудь оголодавшую стаю волков? Да они весь город разнесут, придется усмирять их пулеметами. Зачем вам это нужно, не понимаю?
— Непонятливый, — пробурчал Мышкин. — Чего-то он мне не нравится. Не надул бы, Егорушка.
— Не надует. Он же не враг себе. Но мы все же немного подстрахуемся.
С этими словами положил перед Шульцем-Степанковым три листка бумаги с отпечатанным на машинке текстом. Доктор водрузил на лоб очки, внимательно прочитал. Это было заявление к генеральному прокурору Скуратову. Начиналось оно словами: «Уважаемый господин прокурор! Совесть немецкого гражданина и врача не позволяют мне молчать, поэтому довожу до вашего сведения факты чрезвычайных, на мой взгляд, преступлений против человечества…»
Далее красочно и довольно точно описывалась картина изуверских истязаний, убийств, пыток и массовой наркотизации федулинских жителей. Виновными назывались трое: Хакасский, Рашидов и Монастырский, коих автор заявления именовал не иначе, как людоедами и фашистами. Кончалось оно следующим пассажем: «…прошу считать это письмо моей явкой с повинной, искренне надеюсь на снисхождение, с глубоким уважением, профессор Мюнхенского университета Шульц-Степанков младший». Осталось только поставить подпись и число.
Генрих Узимович потянулся прочитать заявление еще раз, но Егор поторопил:
— Подписывайте, чего там. Все же ясно.
— Я не могу это подписать, — у Генриха Узимовича предательски, со слезой дрогнул голос — Это же приговор. Хакасский никогда не простит. Он не поверит, что меня заставили. А уж Рашидов не поверит тем более. Это же дикая, невежественная скотина.
— Конечно, — согласился Егор. — Они не поверят. Зато какой груз снимете с души, доктор. Не сомневайтесь, подписывайте. Для вас же будет лучше.
— Не могу. Рука онемела.
— Ну! — рыкнул сбоку Мышкин, жутко сверкнув бельмом. — Тебя что же, башмак вонючий, уговаривать, как сиротку?!
Шульц-Степанков догадался, что сейчас его начнут бить и, возможно, забьют до смерти, — и молча подписал. Поник в кресле, с таким ощущением, будто из него выкачали воздух.
Егор аккуратно сложил заявление, щелкнул замком кожаного кейса и упрятал туда бумаги.
— Деньги возьмите, доктор. Понимаю, Хакасский платил вам больше, но и мы не поскупимся, если проявите себя молодцом.
Доктор деньги взял, пакет сунул во внутренний карман пальто, с опозданием заметив, что ему даже не предложили раздеться. Поэтому он, наверное, и вспотел, как в сауне.
— Но эта бумага?..
— Она никуда не пойдет, — Егор опять дружески улыбался. — Когда все закончится, сожгу ее у вас на глазах.
— Может быть, прямо сейчас сжечь?
— Не юродствуйте, доктор, вы же не ребенок… У меня к вам еще есть маленькая личная просьба.
С готовностью доктор подался вперед. Он был рад услужить, душевно рад, и в этом не было притворства. Поменялись хозяева, подумал он, только и всего. Ничего особенного, такое бывает. Один дикарь собрался скушать другого дикаря, но он, специалист высочайшей пробы, пригодится и тому, и другому, и третьему. К нему вернулась некоторая уверенность.
— Что угодно, господин Егор?
— Тут в спальне девушка… из Федулинска. Ее, похоже, сильно чем-то накачали. Вероятно, какой-то из ваших экспериментальных препаратов. Вы не могли бы на нее взглянуть?
— С удовольствием, но…
— Что — но?
Генрих Узимович смутился. Он понял, о ком идет речь, об Ане-медсестре, рабыне Хакасского, которую тот недавно отдал зачем-то на потеху рашидовским хлопцам. Подробности доктора не интересовали: его мало волновало все, что не имеет отношения к чистой науке. Но он, разумеется, знал, что вытворяют со своими жертвами рашидовские гвардейцы. Скорее всего, для начала ее взбодрили «перхушкой», эротической дурью, новым, весьма перспективным наркотиком. После дозы «перхушки» любая женщина становилась нимфоманкой и воспламенялась так, что ее можно было употреблять бессчетное количество раз, она лишь пуще заводилась. Обыкновенно сексуальная истерия длилась вплоть до летального исхода. Если в таком состоянии женщину ограничивали в половых контактах, она готова была на все — убить, закопать в землю собственного ребенка, — лишь бы заполучить мужика. Конечно, это было очень забавно. Подручные Рашидова использовали «перхушку», когда требовалось разговорить жертву. В таком методе
