Николая II и его семьи. Известие об этом, с быстротой молнии облетевшее мир в июле 1918 года, произвело, конечно, колоссальное впечатление. Семью Яхонтовых оно застало на прогулке по центру Нью- Йорка, по фешенебельной Парк-авеню. Они как раз говорили о том, что живавшему в Петербурге или Москве человеку это название должно казаться комичным. Узенькую полоску зелени посреди улицы, застроенной каменными громадами (а тогда перспективу авеню еще не замыкал, как сейчас, небоскреб «Пан-Америкен»), вряд ли в России и бульварчиком бы назвали. А здесь звучит так торжественно: Парк- авеню.
И тут раздался крик мальчишки-газетчика: «Экстренный выпуск! Сенсация! Убийство русского царя». Схватили газету и на первой полосе в траурной рамке увидели портрет Николая. Мальвина Витольдовна лишилась чувств, Виктор Александрович успел подхватить ее и положил на скамейку. Молодая парочка любезно уступила место. Яхонтов побежал в ближайшую аптеку, забылся, стал говорить по-русски, его никак не могли понять, словом… словом, это действительно воспринималось как нечто чудовищное, невероятное, не укладывающееся в сознании. Яхонтов несколько раз видел Николая. Пожимал его руку. Обедал с ним. Вступая на военную службу, присягал ему на верность.
Читатель уже знает, что Яхонтов не был монархистом по партийной принадлежности, но… все-таки царь — это царь. Это не любой другой человек, это царь из династии Романовых, которая худо-бедно, а три столетия возглавляла Россию. В кругах, близких к «верхам», когда Яхонтов был товарищем министра, многие, и Виктор Александрович в том числе, полагали, что свергнутому царю лучше всего тихо-мирно, с семьей, уехать в Англию. Буря чувств, которую возбудила в Яхонтове весть о казни царя, понятна. Исторически понятна реакция на эту новость со стороны не только высших офицеров бывшей императорской армии или бежавших в эмиграцию, как мы привыкли говорить, помещиков и капиталистов. Понятна реакция и простых, малограмотных мужиков, наших дедов и прадедов, которые, конечно же, далеко не единодушно сделали правильные выводы из этого события.
Но речь не об этом, а о том, что слезы по Николаю Кровавому стала проливать — и проливает, заметим, до сих пор! — вся антисоветская рать. Стенали безупречные французские республиканцы в том самом Париже, где казнили Людовика и Марию-Антуанетту. Рыдали польские паны, которые всю историю Романовых боролись с ними. Скорбели белофинны, только-только без всяких осложнений получившие государственную независимость из рук Ленина. Утирали слезы американские бизнесмены — евреи из Одессы, которых еще не так давно таскали за пейсы царские городовые и погромщики из черной сотни, к которой благоволил последний из Романовых.
Но вот что любопытно. Почти не было и нет проклятий или даже возражений по поводу самого свержения Романовых, уничтожения самодержавия в России. Когда это событие произошло, оно было встречено относительно спокойно, и «бури возмущения», как по поводу казни Романовых, не было. Так что же, в основе неистовой всемирной шумихи лежало сострадание к казненным? Так сказать, гуманность? Мол, политика политикой, а людей все равно жалко?
Не будем спешить с ответом. В том же столь богатом событиями 1918 году имела место среди прочих еще одна сенсация — разгон Учредительного собрания. Это тоже до сих пор один из самых любимых коньков антисоветской пропаганды, чувствительная история о том, как злые большевики ликвидировали «учредилку», которая якобы знаменовала собой начало так и не состоявшегося российского парламентаризма и т. д. и т. п. При этом как-то незаметно обходится тема личной судьбы «несчастных парламентариев». А ведь большевики и пальцем их не тронули.
Часть учредиловцев рассеялась, но часть не пожелала признать свое поражение и сложить политическое оружие. Эта часть весной 1918 года собралась в Самаре, где образовала Комуч (Комитет членов Учредительного собрания). Это была «власть» антибольшевистской направленности, и потому ее до поры до времени терпели явно правые.
Логика антисоветчины повлекла комучевцев на Восток. Они поддержали Директорию, ну а затем Колчак засадил «гнилых демократов» за решетку. В ночь с 22 на 23 декабря 1918 года из Омской тюрьмы офицеры группами забирали учредиловцев и убивали их — саблями, штыками, выстрелами в упор из пистолета. Трупы сбрасывали в прорубь, в «республику Иртыш». Так обычно острили, расправляясь со своими жертвами, колчаковцы.
И — не последовало никакой сенсации. Не возмущались потомственные французские республиканцы, помалкивала русская эмиграция, бдительно следившая за всеми реальными и вымышленными прегрешениями большевиков, не служили по убиенным заупокойных служб ни православные попы, ни ксендзы, ни раввины, хотя среди учредиловцев были приверженцы разных религии, не заходились в истерике газеты «великой заокеанской демократии». Не пишут об этом и по сей день авторы популярных и «очень популярных» книг по истории русской революции.
Что ж за парадокс такой? Свержение цари — шума нет, зато казнь — страшный шум. А с «учредилкой» как раз наоборот: ее политическая кончина вызвала страшный шум, а казнь ее членов — нет. Да, очень легко обнаружить, что не гуманизм и не христианское сострадание к тем или иным лицам, а четкий политический расчет лежит в основе сенсации, организуемой так называемым «общественным мнением», а проще говоря — буржуазной, антисоветской пропагандой.
Что касается Яхонтова, то понимать принципы действия этого механизма он стал гораздо позднее, а тогда, в 1918-м, он еще был среди тех, кем так искусно манипулируют закулисные организаторы сенсаций.
Жить без отчества
Михаил Михайлович Устинов, хотя уже давно официально отстраненный народным комиссаром Чичериным от должности, все еще для «всего Нью-Йорка» был российским генеральным консулом. Он не собирался менять привычный образ жизни из-за каких-то забавных телеграмм этих странных комиссаров. Впрочем, Михаил Михайлович, человек состоятельный, давно переведший капиталы на Запад, и не зависел ни от Петрограда, ни от Москвы. Собственно, ничего бы не изменилось в его жизни, если бы он и сложил с себя обязанности генерального консула. Но, боже мой, зачем это делать? В угоду каким-то большевикам? Сегодня Михаил Михайлович пригласил в свой элитарный нью-йоркский клуб нескольких друзей (и нужных людей), чтобы угостить их обедом и любопытным человеком. Генерал Виктор Яхонтов (именно так — просто Виктор, без отчества, в Америке приучайся жить без него) — министр в кабинете Керенского, только что из России. Яхонтову еще было непривычно обращение по имени, даже не мистер Устинов, а просто Майкл. После обеда перешли в уютную гостиную, и здесь-то за кофе и развернулся по-настоящему разговор.
Все по разным причинам проявляли живой интерес к делам в России. Русских интересовало, когда закончится смута и можно будет снова наведаться в свои петербургские, московские, киевские особняки, поохотиться в своих тверских, смоленских или нижегородских имениях, — публика была вся из таких слоев. Американцев интересовало, что будет с их собственностью в России, с акциями российских предприятий, что слышно о фантастически масштабных и соответственно выгодных концессиях, которые обещало Временное правительство (а значит, и Виктор или генерал — Яхонтова называли и так, и так). Ну, а молодого человека по имени Билл интересовал адмирал Колчак — завтра он срочно отправлялся на должность представителя США при ставке верховного правителя России. Виктор Александрович не уловил фамилию Билла, но потом, увидев его портрет в газетах, сразу вспомнил — у него была хорошая зрительная память. Портрет же Билла появлялся в прессе не один раз в последовавшие за 1919 годом десятилетия.
Билл Донован сделал отличную карьеру. Он был нью-йоркским юристом в штатской ипостаси, а на военной службе дослужился до генерала. Он стал организатором и первым руководителем УСС — Управления стратегических служб — предшественника ЦРУ.
Но до этого еще было далеко зимой 1918/19 года, когда у камина в нью-йоркском клубе молодой Билл, готовясь к поездке в Омск (далее, надо думать, — в Москву), пытался понять, почему Виктор отказался служить у Колчака. Билл добросовестно пытался разобраться в хитросплетении политических сил и партий в этой странной России. С самонадеянностью молодости ему казалось, что задача-то, в общем, нетрудная. Вроде бы в России все, кроме большевиков, стоят за законность и ее основу основ — соблюдение
