Несколько слов о пользе ликбеза
Ни Яхонтов, ни Петрункевич, никто из лекторов «Русского академического института» не мог предвидеть, что старая западная русофобия, которой не в последнюю очередь болела и Америка, соединившись с ненавистью к большевизму, а значит, и к его колыбели, к стране, где он возник, даст очень скоро чудовищный и уродливый приплод — целую рать советологов, кремленологов, всяческих «экспертов» по русским и советским делам. Для того чтобы объяснить, как ненавистный большевизм мог утвердиться в России, легион ученых мерзавцев занялся — и до сих пор занимается — тем, что клевещет на нашу страну. Отнюдь не с 7 ноября 1917 года мажут эти мерзавцы дегтем нашу историю. Они мажут ее с самого начала, причем начало каждый из них волей у себя на свободном Западе придумать каким угодно. Одни в отцы и деды записывают нам верующих в бога Одина и валькирий полудиких германцев с севера Европы, другие — не менее диких иудеев-хазар с ее юга, третьи так даже и китайцев. По все единодушны в том, что история России есть беспрерывная цепь заимствований со всех концов света за полным отсутствием своего. Все единодушны в том, что Россия ничего не дала миру, что русским нечем и некем гордиться. Русская дикость, мрак, невежество, грязь и погромы — вот из каких кирпичей складывали архитекторы ненависти постамент для жуткого чучела — фигуры русского большевика. Его не в переносном, а в прямом смысле рисовали тогда с ножом в зубах, да и сейчас рисуют. И кирпичи в постаменте для антисоветского пугала те же.
А что же было в 1919-м? Ведь не случайно шустрый калужанин Федор Плотников сменил свое имя на Фред Карпентер. Дело-то было не только и не столько в трудном произношении его фамилии. Быть русским означало быть подозрительным, если не опасным. И плюс еще диким. Из песни слова не выкинешь. Кое-кто «уходил из русских», стыдясь своего происхождения или боясь его последствий. Комплекс национальной неполноценности — страшная вещь.
Лекции в нью-йоркском ликбезе были профилактическим лекарством от этой болезни. Подавляющее большинство его учеников, думая о Родине, вспоминали только родную деревню. Здесь они узнавали о татарском нашествии, о Смутном времени, о реформах царя Петра, об Александре Невском и Дмитрии Донском, о Ермаке и о том, что когда-то Аляска принадлежала России, о Ломоносове и о декабристах. Здесь усталых после смены рабочих, которые не ходили ни в оперу, ни в симфонические концерты, учили обращать внимание на афиши и замечать, что там очень часто встречаются русские фамилии — Чайковский, Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков, Рахманинов. Надо было дать ученикам сознание того, что они, русские, не лыком шиты. Многим из русских американцев это помогло, вернее сказать — помогало в течение всей жизни.
В многонациональном Нью-Йорке, где, с одной стороны, сплавлялась из разнообразных элементов американская нация, а с другой — и по сей день сохраняются китайские, итальянские, немецкие и прочие кварталы, национальное самосознание имеет огромное значение. Если сын жаловался, что его в школе дразнят из-за того, что он русский (итальянец, поляк, венгр, японец), то многое в его дальнейшей судьбе зависело от того, сумеет ли отец научить его не стыдиться своих дедов, напротив — гордиться ими самому и заставить других уважать их. Никто ведь не знал тогда, что русских американцев ждут еще тяжкие испытания на этом пути. Еще будут смеяться над тем, что темная Россия решила, видите ли, провести электрификацию. Еще будут улюлюкать, услышав о дерзком пятилетием плане. Еще будут предвкушать скорый конец России, когда обрушит на нее страшный удар непобедимый германский фюрер… История распорядилась так, что очень полезными оказались те уроки, на которых учили земляков высоко нести честь и достоинство русского имени Яхонтов и другие энтузиасты.
История историей, о ней слушали с интересом, а вот как понять, что делается в России сегодня? И даже те, кто уверенно рассказывали о Периодической системе Менделеева и о Бородинском сражении, терялись и путались. И Петрункевич, и Яхонтов, и все остальные. Почтенные учителя пред грозным ликом живой Истории сами оказались несмышленышами. И трижды ученый военный спец никак не мог понять, почему голодные и плохо вооруженные красные бойцы под командованием вахмистров и прапорщиков обращают в бегство кадровых офицеров, составляющих офицерские полки, которыми командуют опытнейшие генералы. Мучительно пытался понять это Яхонтов. И неимоверно тяжек и сложен был путь, которым он пытался дойти до истины в том незабываемом девятнадцатом.
Парадоксы — 1919-й
Просвещение земляков занимало не так уж много времени, и Яхонтова томило бездействие. Притом не надо упускать из вида, что тогда он ничуть не сомневался, что он лишь временно, в силу ряда обстоятельств, находится за границей и что не завтра, так послезавтра вернется на Родину. Но раз уж так пока — пока! — складывается, не надо сидеть сложа руки. Уроки русской истории — хорошо, но они, в сущности, так редки! И когда ему предложили сделать для русской аудитории доклад на тему «Русское офицерство в связи с развитием русской общественности», он с радостью согласился. Впоследствии он с удивлением вспоминал, что слушатели «прогрессивного толка» тепло приняли его, и «левые» газеты хорошо отозвались о докладе, но вот одно «радикальное» издание усмотрело в его выступлении призыв к тому, чтобы судьбу России решил «генерал на белом коне». Возможно, конечно, что тот корреспондент слушал вполуха и не все понял, но главное, видимо, в другом. Тогда у самого Яхонтова были еще, мягко говоря, сумбурные, неясные и во многом наивные представления и о русском офицерстве, и о России вообще. Просвещая малограмотных земляков, он сам еще не прошел своего ликбеза.
Ранней весной 1919 года Виктор Александрович опубликовал серию статей об истории и судьбах Родины под общим заголовком «Вековой разлад». Опубликовала их начавшая выходить в Нью-Йорке на русском языке газета «Русское слово». Тогда это было издание либерального направления; но вскоре оно было куплено сионистами, добавило к названию слово «новое» и стало совсем другим — антисоветским и антирусским. С ним еще предстояло повоевать Яхонтову («Новое русское слово» выходит и поныне), но весной 1919 года именно в «Русское слово» он отнес свои статьи. Спустя два десятилетия Яхонтов так изложил их суть:
«Главная мысль заключалась в том, что пропасть, разделившая высшие классы России и ее простой народ, возникла оттого, что долгое время отрицалась необходимость его просвещения. В результате, писал я, возникла так называемая интеллигенция, большинство которой, получив образование, потеряло контакт с народом в целом. Интеллигенты говорили на другом языке, исповедовали идеи, чуждые широким массам, стремились к другим целям. Взаимопонимание сделалось трудным, и родилась подозрительность. Из подозрительности выросла враждебность. Две революции, через которые прошла Россия, ясно это продемонстрировали, и настало самое время исправлять трагическое положение».
Все, как видите, просто — разошлись фрак и армяк. Излишне искать в этих статьях что-то о системе землевладения, об экономической эксплуатации и политическом произволе, о развитии капитализма в России и засилье иностранного капитала, о народничестве и рабочем движении… Но не для того приведена здесь эта цитата, чтобы указать на политическую наивность Яхонтова в далеком девятнадцатом году. Такая «концепция» русской истории отражала представления значительной (и не худшей!) части эмиграции об истоках всего происходившего в России. Ведь с первого дня революции начались и попытки понять ее. А раз так — начались и споры о ней. Страшным ожесточением отличались эмигрантские споры. Малейшая разница в оценках даже отдельных явлений, не говоря уж об отношении к революции в целом, приводила к резким, а то и грубым ссорам, навеки разводившим старых друзей, к драмам и трагедиям, в том числе и к убийствам. О дикой грызне в белоэмиграции с тревогой и сожалением говорили ее лидеры, тщетно пытавшиеся объединить вчерашних россиян под каким-либо знаменем. С изумлением наблюдали иностранцы, как непрерывно дерутся между собой эти странные русские.
Поначалу Яхонтов не столько сознательно, сколько инстинктивно старался держаться подальше от эмигрантских свар. Но поскольку сам Виктор Александрович был частицей эмиграции, полностью отрешиться от воздействия этой среды он не мог. К тому же он начал писать — а в эмиграции ревностно следили за всеми русскими газетами.
