Если «Вековой разлад» хоть и вызвал, как все эмигрантские публикации, немалые споры, но особого шума не произвел, то следующее выступление Яхонтова стало форменным скандалом. Это была статья «Чем сильна армия большевиков», опубликованная 5 июня 1919 года в Нью-Йорке в русской «Народной газете». Ее читали не только в США, но и во Франции, в Болгарии, в Китае, везде, где были белоэмигранты. Естественно, с особым вниманием читали ее офицеры. Дикая волна ненависти поднялась тогда против автора. Сейчас, по прошествии десятилетий, интересно понять почему. Ведь заканчивалась статья, как в общем-то и предыдущие яхонтовские публикации, либерально-христианским призывом прекратить кровопролитие и разжигание ненависти, а вместо того обещать широкую амнистию — даже тем, кто и совершил какие-то преступления «в патологической атмосфере революции». Но на этот благостный финал никто не обращал внимания. И правильно — смысл статьи был в ином. Яхонтов написал, что Красная Армия сильна потому, что Она защищает родную страну от вторжения чужеземцев. Что она выполняет, таким образом, национальную, патриотическую задачу. Опровергал Яхонтов и расхожий в эмиграции миф о том, что в Красной Армии «нет русских», а состоит она из наемных латышей, китайцев, венгров и т. д. Россия — многонациональная страна, указывал Яхонтов, и в ее армии всегда были — в том числе и на высших постах — люди с немецкими, польскими, татарскими, кавказскими фамилиями. Яхонтов писал, что патриотизмом, а не каким-то предательством объясняется все увеличивающийся приток в Красную Армию старых офицеров. Он предполагал, что многие из них вовсе не симпатизируют советскому режиму, но они по долгу воина пошли защищать родную землю от внешнего врага. Сегодняшняя Красная Армия, заключал Виктор Александрович, это просто завтрашняя Русская Армия.
Для белоэмигрантов, особенно для офицеров, это было непереносимо. Выходит, красные — за Россию, а они — против? Негодовали и штатские, ведь из статьи напрашивался политический вывод: если Красная Армия — армия национальная, то национальным следует считать и большевистское правительство! Словом, скандал был полнейший.
Ну, а что же виновник сенсации? Казалось бы, он уже стал на путь, ведущий его к примирению с обновленной Россией. Казалось бы, еще немного — и он, сделав усилие над собой, сбросит шоры, еще мешающие ему увидеть правду жизни, и… Но произошло совершенно обратное. Вскоре после выхода своей нашумевшей статьи Виктор Александрович делает попытку поступить на службу к Колчаку.
Логики — никакой. Ведь он отверг в ноябре восемнадцатого служение диктатору, объявившему себя верховным правителем России! Отверг до того, как Колчак чем-то себя проявил. А сейчас, в июне девятнадцатого, Яхонтов не мог не знать о порядках в «Колчакии».
В чем же дело? Говорят, что человеку труднее всего расстаться с иллюзиями. Так и наш герой в те времена еще верил в сказки буржуазного политиканства, и в частности парламентаризма. С первого дня своего правления Колчак добивался признания со стороны иностранных держав. А те все тянули, парламентски выражаясь, «из-за опасений общественности», а попросту говоря — боясь собственных народов, которые требовали: руки прочь от Советской России!
В начале июня 1919 года Колчаку вручили ноту, подписанную президентом США В. Вильсоном, английским премьером — Д. Ллойд Джорджем, французским — Ж. Клемансо, итальянским — В. Орландо. Союзники сообщали о готовности официально признать Колчака, если он согласен на ряд условий. Говорилось, разумеется, об Учредительном собрании, о свободах, о независимости Польши и Финляндии и т. д. Твердолобые колчаковцы возмутились таким «вмешательством во внутренние дела» и даже пошумели об этом в омских газетках. Но не из Омска узнавал мир о Колчаке. Его «имидж» делался не в России. На союзников по мере сил нажимало «Русское политическое совещание» в Париже, то есть один из белоэмигрантских центров, где заправляли энес Н. Чайковский, вездесущий Б. Савинков и «посол» (назначенный еще Временным правительством) В. Маклаков. Они же подготовили и «Ответ Колчака», на который тот дал согласие, правда, с некоторыми оговорками — изображал «независимость».
Впрочем, не только изображал, но и в самом деле верил. Давая согласие на публичный «демократический» ответ союзникам, Колчак полагал, что на практике все будет иначе, и неофициально не скрывал от западных представителей своих подлинных намерений. Как-то у него собралось несколько близких генералов и речь зашла о ноте союзников и ответе адмирала.
«— Ну, я им ответил, какой я демократ, — сказал Колчак и засмеялся. — Во-первых, я им ответил, что Учредительное собрание или, вернее, Земский собор я собрать намерен, и намерен безусловно, но лишь тогда, когда вся Россия будет очищена от большевиков и в ней настанет правопорядок, а до этого о всяком словоговорении не может быть и речи. Во-вторых, ответил им, что избранное при Керенском Учредительное собрание за такое не признаю и собраться ему не позволю, а если оно соберется самочинно, то я его разгоню, а тех, кто не будет повиноваться, то и повешу! Наконец, при выборе в настоящее Учредительное собрание пропущу в него лишь государственно здоровые элементы. Вот какой я демократ! — И адмирал снова рассмеялся…»
Это не попытка исторической «реставрации». Это — цитата из воспоминаний генерала М. А. Иностранцева, одного из участников того разговора. Они были опубликованы в 1926 году в берлинском журнале «Белое дело». Яхонтов, прочтя эти откровения, понял, что тогда, в девятнадцатом, им всем просто морочили голову. Потому что официальный ответ Колчака был совсем иной и союзники выразили полное удовлетворенно демократическими перспективами, которые намеревался открыть для России ее «верховный правитель». И Яхонтов заглотнул эту блесну. Да к тому же пришло личное письмо от генерала барона Будберга. Тот не усидел в тихом Харбине и теперь служил у Колчака управляющим военным министерством.
И Виктор Александрович через «русское посольство» в Вашингтоне, то есть через «посла» Бахметьева и своего старого приятеля военного атташе полковника Николаева, послал по всей форме прошение о приеме его на службу. Бумага пошла в Омск, но там она была встречена враждебно, и вот почему.
Управляющий военным министерством Будборг дал наилучшую характеристику просителю, по не все разделили его мнение. Управляющий министерством иностранных дел Сукин мгновенно вспомнил, как в Вашингтоне чудаковатый генерал молол какой-то вздор насчет того, что нечего иностранцам совать нос в русские дола. Исповедовать такие взгляды в колчаковском Омске, резонно посчитал Сукин, было бы просто комично. Со своим мнением он обратился к боссу, каковым (не вслух, естественно) считал американского представителя Билла Донована. Билл со своей феноменальной памятью отлично помнил все, что говорил Яхонтов тогда в клубе. Идеалист, не понимающий азов политики, — таким воспринял русского генерала Билл Донован. Сейчас здесь он был бы ему совсем некстати.
Билл считал, что развитие событий позволит вскоре исправить историческую несправедливость и отторгнуть от Московии захваченную ею Сибирь — богатейший край, который эти русские полудикари не сумели освоить за триста лет и никогда этого не сумеют. Донован тщательно готовился к своей нынешней работе и прочел кучу книг по истории. Он пришел к выводу: правы те специалисты, которые считают, что в интересах США и других цивилизованных государств Россию следует расчленить. Пусть будет маленькая бессильная Эстляндия, какая-нибудь жалкая Белоруссия, варварская Хива, опереточная Козакия. Разумеется, он не высказывал таких идей в беседах с Колчаком и другими русскими. Но про себя он часто мечтал о блестящих перспективах, которые откроются, когда Сибирь будет принадлежать Соединенным Штатам. Билл вспоминал также, как в Нью-Йорке они беседовали на эту тему с умнейшим, глобально мыслящим человеком — молодым талантливым юристом по имени Джон Фостер Даллес.
Одним словом, в свете тех перспектив, которые открывали для России дальновидные поборники исторической справедливости Донован и Даллес, русским националистам да еще либерального толка здесь делать было нечего. Нельзя брать Яхонтова на службу. Но Билл недаром считался хорошим работником. Как иностранец — пока иностранец, — он останется за кулисами, а на авансцену, то есть к верховному правителю, за которым будет последнее слово, надо выставить русского. Билл подумал и решил, что это мог бы сделать его новый приятель, молодой полковник с невероятно трудной фамилией Панчулидзев. Тут совершенно кстати оказалось, что тот сам знавал Яхонтова и терпеть его не может.
— Он же из синагоги Керенского! — взревел полковник. — Из этой иудо-масонской шайки!
Колчак ненавидел масонов и евреев, в которых он с маниакальной убежденностью видел все зло мира. И на доклад Панчулидзева, что к ним на службу просится иудо-масон из шайки Керенского и Верховского, тип, который сейчас в Америке путается с тамошними красными, верховный правитель ответил раздраженно. Тем более он и сам, чего не знали его приближенные, помнил свой визит к Яхонтову
