Постепенно ему становились яснее и яснее циничные, хищнические расчеты западных держав, принявших участие в интервенции. Он прочитал слова Черчилля, который прямо заявил, что не они, не «союзники», сражались в России «за белое дело», а, наоборот — белые сражались за интересы «союзников». Только сейчас, на пятом десятке, Яхонтов понял, что далеко не все в его стране принадлежало его соотечественникам, даже богачам Рябушинским, Поляковым, Путиловым и прочим. Что очень многим владели иностранцы. Он вспомнил, что когда-то, в семнадцатом году, на роковом пути из Японии в Петроград, он случайно узнал от попутчика-американца, что мистер Гувер, ныне министр, имел огромные «интересы» в России и сделал на них миллионы. Теперь Яхонтов узнал, что соки из России сосали и Ротшильд, и Нобель, и Уркварт, и многие другие крупные капиталисты Англии, Франции, Германии, США, Бельгии, Швеции, а вместе с ними — и мелкие держатели русских акций. Вот в чем основа их ненависти к русской революции, а вовсе не в симпатии к Учредительному собранию! До всего этого Яхонтов доходил своим умом, в процессе, как бы мы теперь сказали, самообразования. Учителя-марксиста у него не было.
И еще одну америку открыл Яхонтов. Он понял, что не только в годы войны и революций Россия теряла людей.
А эмиграция? А Федор-Фред Плотников-Карпентер и множество ему подобных? Как бы пригодились их руки и головы сейчас там, на Родине. Многие из них уехали после Октября домой — десятки тысяч. Но сотни тысяч остались в США и Канаде. Они уже вросли в эту землю. Этой земле, и без того сытой и мирной, они отдают свой труд и талант. Обидно! И уж тут-то большевиков никто не обвинит.
Здесь, в публичной библиотеке, он регулярно читал советские газеты. Все было интересно. На Родине жизнь не только продолжалась, она шла вперед, да какими темпами! Яхонтову даже казалось, что это нетерпеливое стремление вперед и вверх превышает возможности страны. Ну вот, скажем, одну за другой «Известия» поместили две заметки, которые Виктор Александрович переписал, чтобы показать дома и близким друзьям. Одна заметка трогала до слез:
«Награда учителю Всеукраинский ЦИК постановил наградить орденом Трудового Красного Знамени учителя села Липцы Харьковской губернии Петра Васильевича Щепкина. Сейчас тов. Щепкину 56 лет, из них три десятилетия он беспрерывно работает в школе, расположенной в 30 верстах от Харькова. П. Щепкин — беспартийный. Он стал первым учителем-орденоносцем. В честь 30-летия педагогической деятельности ему подарены золотые часы, сукно на костюм и сапоги».
Покажи любому белоэмигранту — зашипит, что раз сапоги дают вместе с орденом, значит, страна ходит босиком. И разве нет логики в этом замечании? Но рядом в те же дни:
«Москве необходим метрополитен Московский Совет признал целесообразной и своевременной постройку метрополитена. В 1924 году при населении 1800 тысяч человек по городским путям сообщения будет перевезено 300 миллионов пассажиров. В 1925 году надо будет перевезти около 400 миллионов, а в 1930 году — около 800 миллионов человек. Началась разработка технического проекта московского метро. Точные сроки начала и окончания строительства пока не установлены».
Смотрите-ка, сапог нет, а метро проектируют. И ведь построят! Яхонтов представил себе, как через несколько лет москвичи совсем как ньюйоркцы будут сбегать по ступенькам к платформам своей подземки. Может быть, как в Нью-Йорке, они выложат стены станций кафелем, так что их легко можно будет мыть. Радовали и такие сообщения, как реставрация дома Тургенева в Спасском-Лутовннове. Многое радовало.
Но не все. Многое было непонятно, неприемлемо. Каждый раз Виктор Александрович пытался найти объяснение, представить себе мотивы тех или иных событии — и не мог. Не мог он понять разрушения церквей. Сам он не был религиозным человеком, отнюдь, но зачем и кому нужно было рушить храмы, в том числе и жемчужины архитектуры, — решительно не понимал. Смущала его повальная перемена названий. Он долго спорил сам с собой, но принял, оправдал появление на карте города с дерзким именем Ленинград. Он уже пришел к осознанию того, что Ленин — явление эпохальное. Яхонтов мог понять чувства людей, которые переименовали Царево-кокшайск в Краспококшанск (ему еще предстояло узнать, что Краснококшайск переименован в Йошкар-Олу). Но не понимал, почему переименовали Екатеринбург. Яхонтов допускал, что Свердлов вполне достойный человек, но и Екатерину из истории не вычеркнешь, да и привыкли люди… А уж появление на карте имени Троцкого Яхонтов оправдать никак не мог. Нет, дело не в личной неприязни, которую испытал Виктор Александрович к этому человеку, когда единственный раз увидел его в Предпарламенте. Он знал из тех же советских газет, что далеко не для всех большевиков Троцкий был авторитетом.
Непонятно было Виктору Александровичу, зачем понадобилось переименовывать Пречистенскую набережную Москвы-реки в Кропоткинскую, а Владимирский проспект в Ленинграде — в проспект Нахимсона. Белоэмигранты острили: вы слышали, в северной столице есть проспект Нахимсона с одноименным собором.
Но все это были штрихи, детали. Яхонтов не улавливал смысла гораздо более важных событии — борьбы, которая шла внутри самой большевистской партии. Он знал, что здесь, на Западе, спят и видят, чтобы партия распалась на враждующие фракции, а там, глядишь, одна из них, чтобы одолеть соперников, начнет искать союзников за рубежом… Вот чего боялся Виктор Александрович. Так, в сущности, оно и вышло. Стало известно о письме Троцкого на имя Орджоникидзе. Лидер оппозиции пригрозил, что в случае интервенции троцкисты будут добиваться свержения существующей власти. При этом и большинство ЦК, и «левый» уклон, и «правый» клялись именем Ленина. Чтобы понять, кто прав, надо было учиться и учиться.
К сожалению, заниматься учебой в полную силу не было возможности. Надо было думать и о заработке. Иногда удавалось достать заказ на перевод, но это было редко и платили мало. После того как корпорация сенатора Франса развалилась так же быстро, как и возникла (торговлю с СССР наладить пока не удалось), у Яхонтова какое-то время не было постоянной работы. Но недолго.
Яхонтову предложил стать своим секретарем его добрый друг доктор Михаил Исаевич Михайловский. Выходец из России, уроженец Сибири, он имел частную практику в Нью-Йорке. Связей с Родиной не порывал и согласился исполнять роль представителя наркома здравоохранения Семашко.
Михайловский возложил на Яхонтова, которому дал в помощь сначала одну, потом двух сотрудниц, широкий круг обязанностей. Виктор Александрович посещал медицинские съезды, писал о них отчеты, читал, реферировал «для Москвы» всевозможные медицинские журналы. И еще — сопровождал врачей, приезжавших из СССР в командировки. Он водил их по городу, в музеи, показывал небоскребы и объяснял, кому какой принадлежит. Тогда самым высоким зданием в Нью-Йорке и во всем мире был 57-этажный Вульворт.
Исполняя обязанности гида, Яхонтов, конечно, не упускал случая порасспросить своих подопечных о жизни на Родине. При всей разнице в деталях гости сходились в одном: жизнь в СССР бьет ключом, работы — невпроворот, жизнь — трудная, настроение — оптимистическое. Люди уверены, что завтра будет лучше, чем сегодня, а послезавтра — лучше, чем завтра. Стараясь быть непредвзятым и подходить к делу «научно», Виктор Александрович после каждой встречи с земляками анализировал полученную им информацию, сравнивал с тем, что писали в газетах. Выходило однозначно: буржуазные газеты, как правило, лгали об СССР. Не всегда, но — как правило. Зато оценки гостей обычно совпадали со сведениями, которые удавалось извлечь из серьезных книг.
Позднее Виктор Александрович с усмешкой говорил: для того чтобы стать инженером, надо учиться пятнадцать лег, врачом — еще больше, а вот на «знатока политики» учиться не надо — достаточно проглядывать заголовки в двух-трёх газетах. Верхоглядство, невежество было характерной чертой многих американцев из разных классов общества.
Однажды Яхонтова пригласили погостить новые знакомые — очень богатые люди из Южной Каролины. Виктор Александрович с удовольствием откликнулся на их любезное приглашение и впервые оказался на американском Юге.
Спустя несколько лет он писал об этих днях: «Я был поражен, обнаружив, сколько похожа жизнь богатых американских южан на жизнь богачей в России в дореволюционные времена. Та же самая отстраненность от реальной жизни; легкое, беззаботное существование; то же самое превосходство — класса землевладельцев. И цветные, казалось, играют ту же самую роль по отношению к белым богачам, что и крестьяне в святой России царей по отношению к своим господам. Мои хозяева были милы,
