Стрела бога

побережет порох, который пригодится для похорон.

– Может, он воображает, что порох дешевле золы, – подхватил Акуэбуе, а затем уже более серьезным тоном добавил: – Если зайдешь туда по дороге домой, смотри, не скажи ничего такого, что дало бы им повод подумать, будто ты желаешь их родичу зла. Они ведь могут ответить: «Что такое порох по сравнению с человеческой жизнью?»

Как только Эзеулу увидел больного, он сразу понял, что тот не протянет двенадцати дней – срока, который духи дают человеку, пораженному этой болезнью. Если до завтрашнего утра, как говорил Акуэбуе, ничего не произойдет, это будет просто чудом.

Туловище больного было облеплено толстым слоем мази из бафии, которая уже засохла и покрылась множеством трещин. Рядом с бамбуковой кроватью, на которой лежал Амалу жарко горели поленья, а в воздухе стоял сильный запах лекарственных трав. Хрип, вырывавшийся из груди больного при дыхании, был подобен звуку расщепляемой древесины. Он не узнал Эзеулу, который, поздоровавшись взглядом с находившимися в комнате, прошел прямо к постели и долго в молчании стоял у изголовья, глядя на страдальца. Наконец Эзеулу отошел от его ложа и сел вместе с группой родственников, переговаривающихся тихими, приглушенными голосами.

– За что обрушилась на человека такая напасть? – спросил он.

– Это же самое и все мы спрашиваем, – ответил один из мужчин. – Ничто нам этого не предвещало. Проснулись однажды утром с изуродованной ногой!

Знахарь сидел чуть поодаль и не принимал участия в разговоре. Эзеулу обвел взглядом комнату, чтобы посмотреть, как укрепил ее этот человек, загораживая вход духам. С крыши свисали три продолговатые тыквенные бутыли, заткнутые пробками из свернутого сухого бананового листа. Четвертая тыквенная бутыль, пошире, в каких часто носят пальмовое вино, висела прямо над больным. Ее горлышко обвивала нитка с нанизанными на нее ракушками каури, а внутрь был вставлен пучок перьев попугая, верхняя половина которых высовывалась наружу. Перья все время танцевали в бутыли, как будто внутри там что-то кипело, заставляя их крутиться в горлышке. По обе стороны от этой бутыли были подвешены головой вниз два цыпленка, только что принесенные в жертву.

Больной, который до этого лежал тихо, если не считать хрипов, вырывавшихся у него из груди при дыхании, вдруг начал стонать. Все разговоры разом оборвались. Знахарь, с белым кружком, нарисованным мелом вокруг одного глаза, и с большим амулетом, обернутым в кожу, на левом запястье, встал и вышел наружу. Его кремневое ружье лежало поперек порога прикладом на земле и стволом внутрь хижины. Он поднял его и принялся заряжать. Порох хранился в четырехугольной бутылке из-под крепкого напитка белого человека под названием «нджинджи». Зарядив ружье, он ушел за дом и пальнул. Все куры и петухи по соседству тотчас же переполошились, словно увидели дикого зверя.

Когда знахарь вернулся в хижину, больной был даже более беспокоен, бормотал бессмысленные слова.

– Дайте мне его офо, – распорядился знахарь. Брат больного достал короткий деревянный жезл из домашнего святилища, подвешенного на веревках к стропилу. Знахарь, присевший теперь у постели, взял жезл и, раскрыв правую ладонь больного, вложил офо ему в руку.

– Держи крепко! – приказал он Амалу, сжимая его сухие пальцы вокруг жезла. – Схватись за него и говори им «нет»! Слышишь меня? Говори «нет»!

Смысл приказа, как видно, дошел наконец до сознания больного, и его пальцы, как когти, начали медленно сжиматься вокруг жезла.

– Так, так, верно, – воскликнул знахарь, начиная постепенно отнимать свою руку, с тем чтобы оставить офо зажатым в руке Амалу. – Говори им «нет»!

Но как только он окончательно убрал свою руку, пальцы Амалу, дернувшись, разжались, и офо упал на пол. Присутствующие в хижине обменялись друг с другом многозначительными взглядами, не произнеся, однако, ни слова.

Вскоре после этого Эзеулу собрался идти.

– Хорошенько ухаживайте за ним, – сказал он на прощание.

– Добрый тебе путь, – ответили ему.

Когда Обика снова увидел свою невесту, прибывшую с гурьбой женщин ее деревни, он подивился тому, как это ему удалось не притронуться к ней во время ее прошлого многодневного посещения. Он знал, что мало кто из молодых мужчин его возраста проявил бы на его месте сдержанность, предписываемую древним обычаем. Но пусть уж будет так, как велит обычай. Обика даже залюбовался собой в этой новой для него роли ревнителя обычаев. Он считал, что имеет все основания похвалить самого себя, раз уж этого не сделает за него никто другой, – как та ящерица, которая, свалившись с высокого дерева ироко и ухитрившись не переломать себе костей, сказала, что, если даже никто другой не восхитился ее подвигом, она восхищается им сама.

Невесту сопровождали ее мать, только начавшая поправляться после болезни, много девушек- сверстниц и подруги матери. Почти все женщины несли на головах небольшие тюки с поклажей – приданое невесты, в которое каждая внесла свой вклад. Там были горшки для варки пищи, деревянные миски, метлы и веники, ступка с пестиком, корзины, циновки, поварешки, горшки с пальмовым маслом, корзины с кокоямсом, копченая рыба, заквашенная кассава, сладкие рожки, головы соли, перец. Кроме того, в приданом имелись два отреза материи, две тарелки и горшок из железа. Эти последние представляли собой изделия белого человека и были приобретены в Окпери, в недавно открытой там лавке.

К моменту прихода невесты с провожатыми три усадьбы Эзеулу и его сыновей уже заполнились родней и друзьями. Два десятка юных девушек, сопровождавших невесту, явились в полном праздничном уборе. Но невеста выделялась среди них. И не только тем, что была выше всех ростом. Она превосходила всех и красотой лица, и стройностью стана. Прическа у нее тоже была иная, чем у подружек, приличествующая ее грядущему превращению в замужнюю женщину: не обычные узоры, наведенные бритвой, а косицы.

Девушки запели песню, носящую название «Ифеома». Они пели о том, что вот пришло Добро, и пусть всякий, у кого есть какая-нибудь добрая вещь, несет ее в дар невесте. Девушки образовали вокруг невесты плотный кружок, и она начала танцевать под их песню. Пока она танцевала, ее будущий муж и другие члены семьи Эзеулу по одному или по двое вбегали внутрь круга и прилепляли к ее лбу деньги. Она с улыбкой давала подарку упасть к ногам, а одна из девушек подбирала деньги и складывала их в миску.

Невесту звали Окуатой. Ростом она пошла в отца, происходившего из племени великанов. Точеными чертами лица и красотой фигуры она была под стать мужу. Ее полные груди упруго торчали и, судя по их форме, обещали долго еще не обвисать.

Ее новая прическа называлась отимили. Туго сплетенные волосы были уложены у нее на голове в восемь идеально ровных рядов, идущих от затылка ко лбу и заканчивающихся короткими торчащими хохолками, словно это венок из толстых щетинок, укрепленный у линии волос от одного уха до другого. Ее стан опоясывали целых пятнадцать ниток джигид. Большинство из них было кроваво-красного цвета, и лишь две-три – черного. На некоторых нитках бус красные колечки кое-где перемежались с черными. Завтра она повяжет набедренную повязку, как взрослая женщина, и с этого дня ее тело будет скрыто от посторонних взглядов. Джигиды нежно позванивали во время ее танца. Сзади они закрывали ей талию и верхнюю часть ягодиц, спереди шли сплошными рядами от живота ниже пупка до бедер, прикрывая и затеняя то, что было под ними. Остальные девушки носили такой же наряд, если не считать, что у большинства из них на талии было меньше рядов джигид.

Последовавшее за этим пиршество продолжалось до захода солнца. Были поданы горшки с похлебкой из ямса, фуфу, похлебка из горьких листьев, похлебка эгуси, две вареные козьи ноги, два больших блюда с отварной рыбой аса, вынутой целиком из похлебки, и бочонки сладкого вина, изготовленного из сока пальмы рафии.

Всякий раз, когда перед гостями ставили особенно лакомое блюдо, женщина, которая была у них запевалой, заводила старинную песнь благодарения:

Кво-кво-кво-кво-кво!
Кво-о-о-о!
Мы поедим еще, мы любим это есть!
Кто угощает?