Оранжерея

князя Нечета.

Марк вновь отер дождевую каплю с лица и укусил свой сухарь. Он отлично помнил тот день, когда учитель истории впервые пришел в класс со своим потертым портфельчиком и криво по­вязанной крапчатой бабочкой и как высоко под­нял куцые брови, прочитав его имя в журнале. «Как, Марк Нечет? Потомок того самого? Да еще с тем же именем? И такое внешнее сходство. Ах, какой удивительный и прекрасный случай!»

Ну, не знаю, прекрасный или нет (он поскреб грязными ногтями грязную щеку, покрытую ка­кой-то подростковой сыпью), но спору нет, уди­вительно, что... Впрочем, какое это теперь име­ет значение. Ведь у нас республика. Respublica. Вещь общего пользования. Что из того, что я принц крови? Никого не волнует. Жизнь пройдет тихо и незаметно среди книг и морских карт. Вот предок мой, хотя и был ипохондрик и пья­ница, а сколько всего успел, пока не помер в сво­ей огромной пустой опочивальне (sudor anglicus[19]): на голых камнях, среди болот и бесплодных пус­тошей, в стороне от европейских торговых пу­тей... Рассказывают, что к концу жизни, перева­лив за семьдесят, он впал в детство, как река впа­дает в море, разогнал полсотни своих наложниц и заселил Замок сплошь инженерами да каменщи­ками, пожелав выстроить на горе Брега самую вы­сокую в мире башню. По его замыслу, она долж­на была на сто локтей превышать грандиозную колокольню собора св. Марка в Венеции, а ма­як на ее вершине должен был направлять суда с самого устья Днепра... Мне бы толику его упор­ства. Мне бы его раз... (он звонко чихнул) ...мах. А что, не восстановить ли нам монархический строй? Имеет ряд неоспоримых преимуществ. «Приими скипетр и державу, еже есть види­ мый образ данного Тебе самодержавия...» Поду­мать только — полмиллиона подданных, включая метрополии. Казна. Заграничные посольства. Мо­нетный Двор. Балы в Замке. Флот. Сим указом про­щаю грешных девиц, сосланных на Змеиный их жестокосердными родителями. Плодитесь и раз­ множайтесь.

...И все же здесь нестерпимо холодно. Хорошо бы сейчас выпить чаю с кренделем. Полцарства за чашку чая, как сказал какой-то остряк у Чехо­ва, переиначив Шекспира. Так великие сентен­ции бардов становятся разменной монетой глум­ливых школяров. Кстати, о монетах: есть ли у ме­ня деньжата? Увы, ни полушки. Но это не беда: поверят в долг. В конце концов, мы все в долгу друг перед другом и все вместе — перед британ­ской короной. Скуповатому переводчику показа­лось, что, пожалуй, многовато отдавать всё цар­ство в обмен на добрую кобылу, как о том кричал король Ричард («A horse! A horse! My Kingdom for a horse!»), и он написал «полцарства». Что ж, еще полчаса до конца благополучно избегнутой пытки.

Прихватив свой холщовый заплечный мешок, Марк выбрался из лодки и, глубоко засунув об­ ветренные кулаки в карманы, направился в бли­жайший трактир — только пройти рощицу и по­вернуть за угол. Не его ли имел в виду Тарле?

Так хорошо здесь порыдать,
у двери этого трактира:
горит вверху, ни взять, ни дать,
на гвоздь повешенная лира.

Да нет, он хотя и старый эмигрант, но все-та­ки московит, все свое принес с собой. Где ж у него дом? Кто-то говорил мне... Где-то на окраине. В Утехе, что ли? Живет со старухой-матерью и младшей сестрой, старой девой. Не хватает лишь Ноны, сиречь Клото.

В детстве отец несколько раз брал Марка с собой, когда заходил в гости к Тарле, жившему в то время в нескольких шагах от ратуши в тес­ной съемной квартире. Что у них были за разго­воры, Марк не помнил, да и не знал он тогда, в свои пять-шесть лет, кем был этот худощавый свет­ловолосый человек с внимательными серыми гла­зами и подвижными морщинами на лбу, ровесник его отца, в доме которого всегда пахло по-осо­бенному, должно быть трубочным сладковатым табаком, и где так заманчиво высились до самого потолка стеклянные книжные шкафы. Пока отец негромко беседовал с ним в небольшой гости­ ной (три окна, балкон с голубями), служившей хозяину вместе кабинетом и столовой, пока они выпивали по рюмке крепкой «лозы» с крошечны­ми ореховыми кексами, зовущимися в Запредельске «шишками», и листали журналы, иногда чи­тая что-нибудь из них вслух, или играли в быст­рые шахматы с часами, азартно хлопая по медной кнопке, выстреливавшей кнопку противника, Марк слонялся по комнате, украдкой разглядывая фо­токарточки на стене, или тискал теплую, по­корную кошку, приходившую из прихожей, или скромно сидел в углу на стуле, разглядывая пода­ренную ему игрушку — циркового гуттаперчево­го акробата в синем трико или настоящий, на шнурке, боцманский свисток, в который отчаян­но хотелось дунуть. Эти редкие и недолгие поси­делки почти совсем стерлись у него из памяти, но когда много лет спустя он случайно прочитал в газете стихи Тарле, где была примечательная опечатка и такие строки:

...в наемной комнате пустой
за старой шахматной тоской,
истертой, треснувшей по краю,
где пешки короля стесняют
в стремнине эндшпиля, а шпиль
в окне назойливо сквозит
(готический, граненый, дерзкий),
как черного ферзя угроза,
пусть это не стихи, а проза... —

ему тут же вспомнилась и та самая комната с круглым столом, и высокие окна с видом на ра­тушу, и щелчки турнирных часов, и сладковатый запах табака.

Так, припоминая и вдохновляясь прелью про­шлого, юный Марк Нечет шел через осиновую и грабовую рощу в хорошо знакомый гимназис­там «Смирновский» трактир, когда дорогу ему за­ступили двое невесть откуда взявшихся скарнов[20]. С тупой очевидностью пытки, с кривой ухмыл­кой будущих кошмаров, они молча выросли из мокрых кустов дикой сирени, уже поникшей, опав­шей, угрюмые фигляры затхлых проулков, гугни­вые подонки из заброшенных доков, и стали пе­ред ним бок о бок, чем-то неуловимо схожие, как молочные братья, с одинаково мрачными выра­жениями на нечистых лицах. Один из них, что повыше да посмелее, на несколько лет старше Марка, был, судя по пряжке ремня, с городской верфи. Другой — чернявый, с желтым измож­денным лицом и багровым пятном во всю щеку (частью даже на шее) — чей-то, судя по всему, беспутный подмастерье со сбитыми ногтями и металлической стружкой в давно не мытых во­лосах.

— Стоп, машина! — развязно заговорил дол­говязый ломающимся голосом. — Куда спешишь, братец? — Нехорошо улыбаясь, он развел в стороны руки с лопатообразными ладонями, пре­граждая Марку путь.

Марк молча сошел с дорожки, чтобы обойти этих двух, но чернявый схватил его за рукав.

—  Убрать руку, — сказал ему Марк твердо, и тот по рабской привычке повиноваться машинально разжал хватку. Зато ему в ворот форменной куртки тут же вцепился долговязый.

—  Цыть, барчук, стой смирно, — говорил он, крепко держа вырывавшегося Марка — щуплого гимназиста с набитой учебниками холщовой сум­кой через плечо. — Мы щек, быстренько. Давай, Хлюст, не ссы в компот.