короче другой) привычную муку бытия. «Увечное, но вечное», — шутил Андрей Сумеркин, который мог доказать, что этот хромой припадает именно на правую ногу; теперь же о Христофоре Химерине мало кто вспоминал, а молодые люди, слыша его имя, только удивленно поднимали брови: «Как вы сказали?»
Те, кто посещал пятничные лекции Химерина по истории искусств, в их числе и Марк (время от времени и со своекорыстной целью напроситься на чай), знали, что он страдает неврастенией, от которой лечится суггестией, племянницу жалует, но держит строго, выпивает свой урочный декокт в восемь, спать ложится в девятом часу, дом покидает редко и гостей не терпит. Как всякий мономан, а в его случае это — конец искусств и сумерки муз, Христофор Химерин слишком был занят собственными горестными раздумьями, чтобы обращать внимание на легкую розовость, возникающую на щеках его глупышки- племянницы всякий раз, что речь случайно заходила о Замке, последних истинных аристократах, Нечетах и генерал-губернаторах. Но он, как непогрешимый регистратор, немедленно заметил бы малейший сбой в установленном им мудром распорядке ее девичьей жизни. Поэтому, когда Ксения, уступив наконец двухмесячным уговорам неотразимого Марка, накануне согласилась на свидание, она предупредила его, чтобы он, придя ровно в десять, не смел звонить, дабы не разбудить дядюшку, но терпеливо подождал бы у двери, пока она выйдет. Марк ждал и прислушивался к потусторонней тишине. Ее окна были зашто рены.
Звуки. По гулкому карнизу осторожно ходили голуби. Где-то в глубине сквера кричали чайки. Шурша резиной по брусчатке, мимо медленно проехал полупустой старомодно-коробчатый электромнибус, на империале которого сидел в полном одиночестве очень довольный гимназист в круглых очках, во все стороны вертевший головой.
Виды. Желая представить себе перспективу, открывающуюся из окна ее комнаты, он оглянулся на запущенный, кленами обсаженный сквер, об эту пору совершенно пустой, если не считать лохматого пса, поливавшего с виноватым видом вычурную урну, да чугунного болвана в центре — плечистого памятника адмиралу Угрюмцеву, работы Химерина. Скверный этот скверик дальним своим краем соприкасался с настоящей рощей: вязы, дикие груши, кусты низкой альпийской смородины. От нее брал начало обширный институтский сад, перетекавший, в свою очередь, через Долгую балку в знаменитые запредельские плав ни, где затравленная стотысячным городом островная природа наконец могла вздохнуть полной грудью. С другой стороны, за спиной Марка, поверх крыш и дымоходов, вдалеке и вверху, на вершине холма, слабо освещенный фонарями, смутно вырисовывался Вышний Город, или, коротко, Град: желтоватые разводы света вдоль зубчатой каменной стены да подсвеченные прожекторами ломкие, отрешенные шпили в сером небе. И это уже была всем ветрам открытая область искусства.
Запахи. Пахло отчего-то мерзлыми водорослями.
Детали. Оглядевшись, Марк принялся рассматривать чету симпатичных мраморных львов, раз легшихся на каменных тумбах по обе стороны крыльца, на котором он, переминаясь с ноги на ногу, дожидался запаздывающую возлюбленную. У львов были кудрявые римские головы, детские выпуклые глаза, черные ямки ноздрей и холодные гладкие зевы, в какие удобно прятать любовные записки или анонимные доносы, как это делывали в Венеции, когда уличная bocca di leone[25] служила почтовым ящиком для тайной полиции. Затем случились одновременно две вещи: вдруг крупно пошел снег и над дверью соседнего дома, мгновенно придав освещенной части пустынной улицы разительное сходство со сценой в провинциальном театре (так любящем все «натуральное»), зажегся кубический фонарь на кованой цепи. «Доктор по дамским болезням Вениамин Карлович Шлейф» — интимно и как бы полушепотом уведомляла прохожих потемневшая медная табличка у двери в соседний дом, напомнив Марку глупый гимназический каламбур о хорошем докторе по нехорошим болезням. Из этого дома вышел пожилой человек в меховом пальто, с тростью в руке. Внимательно поверх очков посмотрев на Марка, он слегка поклонился ему, переложил трость в другую руку, откашлялся и пошел прочь, после чего цветной фонарь вновь погас.
Ксения появилась на сцене в ту самую минуту, когда Марк уже замахнулся было, чтобы запустить подобранным с панели белым камешком в ее окно. Что за камешек? Дайте-ка взглянуть. Округлый кусочек ливийского мрамора, с серой полоской по краю, слоистый, крупнозернистый, приятный на ощупь. Он откололся, должно быть, давным-давно, лет двести тому назад, когда с торговых кораблей на Градской пристани выгружали толстые мраморные плиты, что вскоре пошли на отделку Дворцовой Капеллы. Кажется, Персии не то Плиний упоминает древний римский обычай отмечать счастливый день белым камешком: alba dies notanda lapillo. Несчастливые дни отмечали черным камнем, например обсидианом или простым базальтовым голышом с безлюдного Адриатического пляжа, а потом, в конце года, подсчитывали, сколько было радостных дней, а сколько печальных. Надеюсь, это добрый знак, надеюсь, сегодня она...
Она вышла к нему полностью готовая и даже в перчатках (сиреневых, под цвет сумочки). Ее нежно оживленное краской лицо все еще сохраняло настроенное у зеркала в передней выражение: брови приподняты, полная нижняя губа решительно выпячена, ноздри узкого носа слегка напряжены. Марк тряхнул рукавом своей синей студенческой шинели, чтобы сбить налипший снег, и подал ей руку (камешек пришлось сунуть в карман).
Говорят, что на юге Италии, в Майори и Минори, женщины отличаются редкой красотой и стройностью. У них удлиненный овал лица, большие темные глаза и тонкая оливковая смуглота кожи. Такова же была и Ксения Томилина. Среди рослых, но невзрачных островитянок, большей частью рыжеватых недотрог с крупными кистями рук, крепкими коленями и мрачной родственницей поблизости, она казалась очаровательной чужестранкой, живой, гибкой, неподражаемой и независимой. Красота ее была того редкого качества, когда каждое новое выражение или эмоция, доселе не игравшая у нее на лице, подобно сложно граненному драгоценному камню открывала в ней новые заманчивые глубины, так что нельзя было насытиться прелестью ее смущения, ее огорчения, ее удивления, ее негодования, ее растерянности, как нельзя перестать вращать дивный калейдоскоп. Ей довольно было прибегнуть к простой уловке, чтобы непоправимо пленить своих университетских знакомых: она лишь чуть смежала пушистые веки, из-за чего начинала казаться «загадочной» и порочной. Марка, не терпевшего в своих отношениях с женщинами ничего искусственного, эта ее благоприобретенная morbidezza[26], однако, нисколько не трогала. Впрочем, его умиляла невинная старательность ее кокетства.
Марк Нечет, которому летом исполнилось двадцать лет, был двумя годами старше Ксении. Он уже не раз влюблялся прежде, но, когда завидел ее (в Платоновском зале университетской библиотеки), замер как истукан, мгновенно осознав, что все его прежние увлечения в сравнении с этими запястьями, завитками и ресницами — вздор. Немедленно дав отставку своей последней пассии — томной полногрудой барышне с матовой кожей и шелковыми волосами, — он терпеливо принялся обхаживать свою новую избран ницу.
В гимназические годы его познания в области plaisir d'amour[27] ограничивались короткими послеполуденными свиданиями с вкусно надушенной соседской модисткой да раза три — тем приторным блюдом, которое Сережа Лунц имел в виду, когда, плотоядно щурясь и неприятно причмокивая в конце фразы, предлагал «отведать мясца» (в «Версале», угол Галерной и Гвардейской). Позднее, в студенческую пору и особенно во время летних вакаций, у него случалось по нескольку романов кряду, иные из которых продолжались всего пару пылких часов на ракитами укрытой веранде или на софе неприязненного с виду гостиничного номера. Случайные подруги сменяли одна другую и с прощальным вздохом исчезали из его жизни, уносимые течением событий, встреч, вернисажей, камерных концертов в подсвеченных фонарями пахучих кущах приморской набережной где-нибудь в апатичной Опатии (прибой вторит виолончели), и только иногда неосознанное щемящее чувство после пробуждения выдавало содержание не удержавшегося в памяти сновидения.
Родители Ксении («акробатический дуэт Чарских») наезжали на острова Каскада редко. Той зимой Марк видел их лишь на фотографии, которую Ксения нехотя принесла как-то по его просьбе на свидание. Улыбающийся светловолосый великан в вельветовом пиджаке обнимал за плечи хрупкую женщину с отвлеченным взором едва заметно косящих глаз, одетую в облегавшее ее стройное тело короткое черное платье. Другой снимок был напечатан в городской газете «Веретено»: висящий вниз головой высоко над
