Оранжерея

я здесь глубиной, как стеной, огорожен,
здесь нет для стихов ни лазейки, ни зги,
и слов полнозвучных здесь много дороже
живой перелив из замшелой лузги.

НЬЮ-ЙОРК

На клетках сирого Нью-Йорка,
на мраморной доске кофейни
в унылом Сохо корифей
играет черными (ты скажешь:
эмблема — черен сам игрок),
легко размениваясь чернью;
на исцарапанной, не раз
политой кофе (в ту игру,
где поначалу толчея,
а под конец — лишь шут да Лир), —
над серой плоскостью Нью-Йорка
его задумчивые пальцы
(и для фигурок есть каморка
в одном прокуренном подвальце)
держали черный жемчуг пешки
(слюду ногтей отметь: красиво),
затем ее перемещали,
противник отзывался живо,
и было ясно: на скрижали,
что эти двое размечали,
упорно вычисляя вешки,
друг друга пешки навещали,
а игроки их наущали:
живи, терпи, уйди, останься.

Что если кануть «без следа»,
купить билет до Катагелы,
затем — пешком, верхом, — туда,
на запад, в дальние пределы?

Где мрамор, жемчуг и слюда,
где Лир и шут, и хрупких башен
инфантилизм и тишина,
и наспех небосвод раскрашен.

Так черной дланью платит дань
прошедший день воображенью:
и всюду грань, куда ни глянь,
и поддаешься искушенью
искать средь сутолоки толка
на клетках сирого Нью-Йорка.

CARMINA NOCHS[64]

1

Что проку муку прохлаждать,
упершись лбом в стекло, что проку
в простенках прошлого стенать
и мерить сумраком мороку?

Что, если это только сон,
многостраничное введенье,
чей сногсшибательный raison[65]
в ином, «дополненном» виденьи?

Возможно. Не исключено.
Хотя сомнительно. К тому же,
не ясно, чем скрепить звено,
а ключ без скважины не нужен.

Когда бы все проистекло,
верней сказать, проистекало,
как солнца луч через стекло,
душа б иного не искала.

2