нельзя бояться.
— Кто знает; — ответил я. — Может, все гораздо проще: может, я не нравлюсь тебе, не подхожу физически, вот и все.
— Не говори глупостей, — запротестовала она. — Какое это имеет значение?
— Еще какое!
— Ты набиваешься на комплименты, и сам это прекрасно знаешь. Но я тебе не доставлю этого удовольствия, ты его не заслуживаешь, и потом, если я попыталась бы рассказать тебе все, что думаю о твоих прекрасных выразительных глазах (и не только о глазах), чего бы я добилась? Ты бы первый сказал, что я мерзкая лицемерка. Подумать только: сначала кнут, потом пряник, чудесно.
— Если только…
— Если только что?
— Если только нет кого-нибудь третьего, — сказал я.
Она покачала головой, пристально глядя на меня.
— Никакого третьего нет. И кто бы это мог быть?
Я не верил. Я был в отчаянии и хотел сделать ей больно.
— Ты у меня спрашиваешь? — сказал я, скривив губы. — Кто угодно. Где гарантии, что этой зимой в Венеции ты не познакомилась с кем-нибудь?
Она рассмеялась, весело, легко, хрустальным смехом.
— Ну, ты скажешь! Я все это время сидела за дипломом!
— Не будешь же ты говорить, что все эти пять лет в университете ты ни с кем не встречалась? Давай, расскажи, наверняка на факультете был кто-нибудь, кто за тобой ухаживал!
Я был уверен, что она будет все отрицать, но я ошибся.
— Да, воздыхателей у меня было множество.
Как будто железная рука схватила меня изнутри и сжала.
— Множество? — с трудом переспросил я.
Она вытянулась на спине, подняла глаза к потолку, подняла руку.
— Ну… точно не знаю, — сказала она. — Дай подумаю.
— Значит, много?
Она бросила на меня хитрый, совершенно издевательский взгляд, которого я у нее никогда раньше не замечал и который больно меня задел.
— Ну, скажем, трое… или четверо. Пятеро, чтобы быть уж совсем точной. Но это все так, легкий флирт, совершенно невинный, и это было так давно…
— Как это флирт?
— Ну да… прогулки по Лидо, два или три раза по острову Торчелли… несколько поцелуев… мы держались за руки… и кино… целые кинооргии.
— Всегда с однокурсниками?
— Более или менее.
— Христиане, да?
— Естественно. Но ведь это не из принципа. Ты понимаешь: приходится иметь дело с теми, кто вокруг тебя.
— И никогда с….
— Нет, с евреями нет. Не то чтобы на факультете их не было. Но они все такие серьезные и такие некрасивые!
Она снова повернулась ко мне, улыбнулась:
— В любом случае этой зимой никого не было, могу тебе поклясться. Я только занималась и курила, выходила из дома только, когда синьорина Блумфельд выгоняла меня погулять.
Она достала из-под подушки пачку «Лаки страйк».
— Хочешь сигаретку? Я начала сразу с крепких, как видишь.
Я молча показал трубку, которая была у меня в кармане пиджака.
— А, ты тоже! — рассмеялась она, отчего-то развеселившись. — Этот ваш Джампи просто сеет плоды просвещения!
— А ты жаловалась, что у тебя в Венеции нет друзей! — сказал я с горечью. — Лгунья! Ты — как все остальные, точно такая же.
Она покачала головой, сочувствуя не то мне, не то самой себе.
— Флирт ничего общего с дружбой не имеет, никакой — ни легкий, ни серьезный, — сказала она печально. — Поэтому ты должен признать, что, когда я говорила тебе о друзьях, я не совсем тебе лгала. Однако ты прав. Я такая же, как все остальные: лгунья, предательница, изменщица… Я по сути ничем не отличаюсь от какой-нибудь Адрианы Трентини.
Она сказала «изменщица» почти по слогам, с какой-то отчаянной гордостью. Потом она добавила, что беда моя в том, что я ее всегда переоценивал. Она вовсе не собирается оправдываться, совсем нет. Но ведь это так: в моих глазах она всегда замечала столько «идеализма», что старалась казаться лучше, чем есть на самом деле.
Больше говорить было не о чем. Вскоре после этого вошла Джина, неся ужин (было уже девять часов), я встал.
— Извини, мне нужно идти, — сказал я протягивая ей руку.
— Ты знаешь дорогу, правда? Или предпочитаешь, чтобы Джина тебя проводила?
— Нет, не нужно. Я прекрасно справлюсь сам.
— Поезжай на лифте, пожалуйста.
— Да, конечно.
На пороге я обернулся. Она подносила ложку ко рту.
Я сказал:
— Пока.
— Пока, — улыбнулась она. — Я позвоню тебе завтра.
Самое худшее для меня началось недели через три, когда я вернулся из поездки во Францию, которую мне пришлось совершить во второй половине апреля.
Я поехал во Францию, в Гренобль, с очень конкретной целью. Несколько сотен лир в месяц, которые нам было разрешено посылать моему брату Эрнесто законным путем, ему хватало только на то, чтобы заплатить за квартиру на площади Вокансон. Он постоянно писал нам об этом. Поэтому необходимо было передать ему деньги. Отец настоял на том, чтобы я лично отвез их ему (однажды вечером, когда я вернулся домой особенно поздно, я увидел, что он ждет меня, специально, чтобы со мной поговорить). Почему бы мне не воспользоваться случаем? Подышать немного другим воздухом, развеяться: все это мне было бы очень полезно и для тела, и для души.
И я уехал. На два часа я задержался в Турине, на четыре в Шамбери, и наконец приехал в Гренобль. Здесь, в пансионе, куда Эрнесто ходил обедать, он сразу познакомил меня с ребятами, итальянцами, его сверстниками, которые находились в таком же положении, как и он, и все учились в Политехническом: Леви из Турина, Сегре из Салуццо, Сорани из Триеста, Кантони из Мантуи, Кастельнуово из Флоренции, девушка по фамилии Пинкерле из Рима. В течение тех двух недель, что я провел в Гренобле, я не столько общался с ними, сколько сидел большую часть времени в Муниципальной библиотеке и изучал рукописи Стендаля. В Гренобле было холодно, шел дождь. Вершины гор, вздымавшихся над городом, часто были скрыты туманом и облаками, а по вечерам из-за затемнения не хотелось выходить. Феррара казалась мне очень далекой. А Миколь? С тех пор, как я уехал, у меня все время звучал в ушах ее голос: «Зачем ты так? Ведь все бесполезно». Однажды все-таки кое-что произошло. Мне случилось прочитать в одной из записных книжек Стендаля эти слова: «All lost, nothing lost»[22], и вдруг чудом, я почувствовал себя свободным, выздоровевшим после тяжелой болезни. Я взял открытку с видом, написал на ней эти слова Стендаля и послал ей, Миколь, без привета, без подписи, пусть думает, что захочет. Все потеряно, ничто не потеряно. Как это правильно! Я повторял это себе и дышал полной грудью.
Но я заблуждался, понятное дело. Как только я вернулся в Италию в начале мая, я увидел, что там
